Я и начал! С настойчивостью Леонардо да Винчевою*, закручу, раскручу и опять довинчиваю. (Не думаю, но возможно, что это немного похоже даже на самоусовершенствование иога*.) Постепенно, практикуясь и тужась, я шею так завинтил, что просто ужас. В том, что я сказал, причина коренится, почему не нужна мне никакая заграница. Ехать в духоте, трястись, не спать, чтоб потом на Париж паршивый пялиться?! Да я его и из Пушкина вижу, как свои пять пальцев. Мой способ дешевый и простой: руки в карманы заложил и стой. Вставши, мысленно себя вытягивай за́ уши. Так через год я мог шею свободно раскручивать на вершок. Прохожие развозмущались. Потом привыкли. Наконец, и смеяться перестали даже — мало ли, мол, какие у футуристов бывают блажи. А с течением времени пользоваться даже стали — при указании дороги. «Идите прямо, — тут еще стоят такие большие-большие ноги. Ноги пройдете, и сворачивать пора — направо станция, налево Акулова гора». Этой вот удивительной работой я был занят чрезвычайно долгое время.
Я дней не считал. И считать на что вам! Отмечу лишь: сквозь еловую хвою, года отшумевши с лесом мачтовым, леса перерос и восстал головою. Какой я к этому времени — даже определить не берусь. Человек не человек, а так — людогусь. Как только голова поднялась над лесами, обозреваю окрестность. Такую окрестность и обозреть лестно. Вы бывали в Пушкине (Ярославская ж. д.) так в 1925-30 году? Были болота. Пахалось невесть чем. Крыши — дыры. Народ крошечный. А теперь!
В красных, в зеленых крышах сёла! Тракторы! Сухо! Крестьянин веселый! У станции десятки линий. Как только не путаются — не вмещает ум. Станция помножилась на 10 — минимум. «Серьезно» — поздно является. Молодость — известное дело — забавляется. Нагибаюсь. Глядя на рельсовый путь, в трубу паровозу б сверху подуть. Дамы мимо. Дым им! Дамы от дыма. За дамами дым. Дамы в пыль! Дамы по луже. Бегут. Расфыркались.
