нам на бока. А потом, пробивши бурю разозленную, сядешь, чтобы солнца близ, и счищаешь водорослей бор оду зеленую и медуз малиновую слизь. Я себя под Лениным чищу, чтобы плыть в революцию дальше. Я боюсь этих строчек тыщи, как мальчишкой боишься фальши. Рассияют головою венчик, я тревожусь, не закрыли чтоб настоящий, мудрый, человечий ленинский огромный лоб. Я боюсь, чтоб шествия и мавзолеи, поклонений установленный статут не залили б приторным елеем ленинскую простоту. За него дрожу, как за зеницу глаза, чтоб конфетной не был кра сотой оболган. Голосует сердце — я писать обязан по мандату долга. Вся Москва. Промерзшая земля 8195; дрожит от гуда. Над кострами обмороженные с ночи. Что он сделал? Кто он и откуда? Почему ему такая почесть? Слово за̀ словом из памяти таская, не скажу ни одному — на место сядь. Как бедна у мира сло́ва мастерская! Подходящее откуда взять? У нас семь дней, у нас часов — двенадцать. Не прожить себя длинней. Смерть не умеет извиняться. Если ж с часами плохо, мала календарная мера, мы говорим — «эпоха», мы говорим — «эра». Мы спим ночь. Днем совершаем поступки. Любим свою толочь