Ты видел двух гневливых, злых мальчишек,
горевших как в огне, сплетенных в узел,
что в ненависти по земле катался,
как роем пчел преследуемый зверь;
актеры, одичавшие фигляры,
израненные бешеные кони,-
такой из них торчал оскал зубов,
что вот-вот череп выскочит из пасти.
Но ты узнал, как обо всем забыть:
перед тобою чаши совершенство,
ее наполненность цветеньем роз:
вся исходящая существованьем,
себя нам не даря, но к нам склоняясь,
она живет, чтоб нам принадлежать.
Безмолвье бытия, всерастворенье,
пространство взято в долг — не то, другое,-
пространство, что вещам совсем не нужно,-
почти что неочерченность, безбрежность,
и всё — внутри, всё — редкостная нежность
и самоосвещенность до краев;
подобное — где можно повстречать?
Какое чувство возникает там,
где лепестки касаются друг друга?
Взгляни: один, как веко, приоткрыт,
а дальше, глубже снова дремлют веки,
они смежились и десятикратно
как будто чье-то виденье затмили.
Но вот сквозь этих лепестков завесу
проходит свет, притекший прямо с неба.
Они фильтруют каплю мглы небесной,
что жарко обжигает гроздь тычинок,
рождая в них желание подняться.
И в розах есть движенье — погляди:
в их жестах — малый угол отклоненья,
он был бы незаметен, но лучистость
расходится венцом по всей вселенной.
Взгляни на белую — она в блаженстве
широкими раскрылась лепестками,
как из воды восставшая Венера;
а та, краснеющая, смущена
и так легко к бесчувственной склонилась,
которая о ней и знать не хочет,
а там — совсем холодная стоит
среди расцветших и почти опавших.
То, что опало, — тяжко и легко,
оно — как плащ, как ноша и как крылья,
и, может быть, могло бы маской стать,
и опадает, как перед влюбленным.
Они могли быть всем: у этой, желтой,
вид кожуры, которая недавно
еще тугое тело облекала
плода с оранжево-кровавым соком.
А этой расцвести так было трудно,
что розовость ее — ей нет названья —
приобрела сиреневую горечь.
Батистовая — может быть, она
сорочкой нежной в платье затерялась
после того, как вместе их сорвали
в купальне одинокой на рассвете?
А эта здесь — опаловый фарфор
китайской чашечки, такой же хрупкий,
он мотыльками светлыми роится,
а в той — содержится она одна.
И все они наполнены собою,
ибо наполненность собою значит:
весь внешний мир, и дождь, и грусть,
и ветер,
весны раздумье, бегство и тревогу,
и зов судьбы, и мрак земли вечерней,
взлет облаков и их преображенье,
и дальних звезд туманное дыханье —
всё горсточкой в себе сосредоточить.
И вот оно лежит в раскрытых розах.
Перевод Т. Сильман
XV. РАННИЙ АПОЛЛОН
Как ветви без листвы насквозь пронзает
рассвет, уже повеявший весной,-
так в нем нет ничего, что помешает
сиянию поэзии земной
почти сразить нас силой небывалой;
в его виденьях нет еще теней,
и лоб для лавров холоден, пожалуй.
И лишь позднее из его бровей
