— Знаешь, кто нарисован на полусотенной бумажке? Спорим, что нет?
— Чего это? Передача «Скрытой камерой», что ли?
— Никаких камер. Я тебе говорю: спорим, ты не знаешь, кто нарисован на полусотенной?
— Вот пристал-то. Ну Джефферсон нарисован.
— А вот и нет.
— Ну и пес с ним. Тебе-то что надо?
Я достал из бумажника сложенную полусотенную бумажку (я всегда ношу с собой пятьдесят долларов на случай дачи взятки или других непредвиденных обстоятельств) и показал ему так, чтобы была видна цифра.
— Да так. Я думал, может, ты захочешь сам узнать, чей там портрет.
Дядя прокашлялся и мигнул.
— Ты что, псих?
— Ты сколько получаешь? Да говори уж, это ведь, надеюсь, не государственная тайна…
— В час четыре с полтиной: профсоюз расстарался.
— Так. А хочешь без своего профсоюза десять раз по столько?
— И что ж я должен сделать за такие бабки?
— Ничего. Дашь мне напрокат свой комбинезон, а сам пойдешь прогуляешься, выпьешь пивка.
Мой собеседник потер лысину, хотя в ее дальнейшей полировке нужды не было.
— Ты псих, да? — в голосе его звучало неподдельное восхищение.
— Тебе-то что за печаль, псих я или кто? Давай мне свои обноски и помалкивай. Я тебе полсотни даю за то, чтобы ты час ничего не делал. Что тебе еще-то надо?
— Ничего. Договорились. Как говорится, дают — бери…
— Ну вот и молодец.
Мойщик мотнул головой, мол, пошли, и отвел меня в конец коридора, где возле пожарного выхода была узкая дверь в чулан.
— Потом оставишь все здесь, понял?
Он отстегнул свою упряжь и вылез из грязного комбинезона.
— На, держи.
Я повесил пальто и пиджак на ручку швабры. Комбинезон был жесткий и попахивал нашатырем, как пижама после оргии.
— Только галстук сними, а то у нас одни кандидаты перед выборами так наряжаются.
Я сунул галстук в карман пальто и попросил показать, как действовать с упряжью. Выходило довольно просто.
— А ты часом не наружу собрался? — поинтересовался мойщик.
— С ума сошел! Я над знакомой хочу подшутить. Она тут на этаже в приемной работает.
— Бога ради. Только тряпье потом в чулан забрось.
Я сунул сложенные полсотни ему в карман:
— Ну все, иди. Примете там по маленькой с Улиссом Симпсоном Грантом.
По дядиной физиономии я понял, что это имя ничего ему не говорит.
— На портрет посмотри.
— А-а.
Насвистывая, он неспешно удалился.
Я сунул дипломат под бетонную раковину, предварительно достав из него «смит-вессон». Хорошая модель: ствол всего пять сантиметров и без курка, станешь доставать — ни за что не зацепится. А то еще был случай: я его вынуть не успел, пришлось через карман стрелять. Пиджак, естественно, с концами, но уж лучше дырявый, чем без спины, как на покойников надевают.
Я переложил микрофон в другой карман и сунул свой миниатюрный пятизарядник в комбинезон. Затем, вооружившись ведром и щеткой, я направил свои стопы к внушительной стеклянно-бронзовой двери, отделявшей «Морские перевозки» от остального мира.
Глава двадцать седьмая
В приемной лежали ковры, вдоль стен стояли модели танкеров в стеклянных витринах и висели гравюры, изображающие клипера. Дамочка за конторкой посмотрела сквозь меня. Я подмигнул ей, но она отвернулась от меня в своем крутящемся кресле. Двери из матового стекла, ведущие в святая святых, вместо ручек были украшены позеленелыми бронзовыми якорями. Напевая песенку про сундук мертвеца, я толкнул их и вошел внутрь.
Предо мной простирался длинный коридор с кабинетами по обе стороны. Покачивая ведром, я разбитной походочкой двинулся вперед, попутно читая таблички на дверях, но имена все были не те.
В конце коридора была большая комната, в которой, словно механические секретарши, стрекотали два телетайпа. У одной стены стоял большой деревянный штурвал, а по другим висели все те же клипера. Возле стеклянного столика, пестревшего журналами, стояли удобные кресла, а за конторкой в форме кочерги восседала бойкая блондиночка, вскрывавшая конверты. Тут же была дверь из полированного черного дерева. Резные бронзовые литеры, прибитые на уровне глаз, гласили: Итан Крузмарк.
Блондинка подняла глаза, улыбнулась мне и с мушкетерской ловкостью пронзила конверт ножом для бумаг. Перед ней высилась полуметровая стопка деловых писем. Мои надежды уединиться под дверью с микрофончиком, можно сказать, вылетели в окно — метафора довольно опасная, учитывая грядущие события.
Блондинка, занятая своим несложным делом, не обращала на меня никакого внимания. Я пристегнул ведро к поясу моей сбруи, открыл окно и зажмурился. У меня вдруг застучали зубы, и, увы, неожиданно нахлынувший холод был тут ни при чем.
— Скорей, пожалуйста, а то мне все сдует! — крикнула секретарша.
Вцепившись в подоконник, я подлез под нижнюю раму (окно открывалось вертикально) и уселся спиной к улице, свесив ноги внутрь. Затем пристегнул ремень сбруи к внешней раме. От блондинки в спасительных пределах приемной меня отделяло лишь тонкое стекло, но мне казалось, что до нее теперь миль сто. Я перехватил руки и пристегнул второй ремень.
Теперь нужно было встать. На это ушло все мое мужество. Я попробовал было думать о войне, о своих приятелях-десантниках: у иных бывало по триста прыжков и ни одной царапины… Увы, все это мне ничуть не помогло, а мысли о парашютах только повергли в еще больший ужас.
На карнизе едва хватало места, чтобы стоять на цыпочках. Я закрыл окно, и порывы ветра заглушили успокоительное потрескивание телетайпов. Я приказал себе не смотреть вниз и тут же посмотрел.
Там, на дне раскинувшегося внизу темного каньона Сорок второй улицы, ползали муравьишки- пешеходы и железные жуки автомобилей. К востоку, за коричневым в вертикальную белую полосу зданием редакции «Дейли ньюс» и блестящей зеленой глыбиной Секретариата ООН, по реке пыхтел крошечный буксир, а за ним в серебряной полосе пены тянулась череда барж.
Резкий ледяной ветер хлестал меня по лицу, по рукам, он трепал широкие отвороты моих брюк, и они хлопали как паруса. Ветер хотел сорвать меня с фасада здания и потащить за собой над крышами, мимо кружащих голубиных стай и пышущих паром труб. От холода и страха у меня дрожали ноги. Суставы побелели от напряжения. Если даже ветру не удастся отодрать меня от окна, участь моя все равно решена: как всякое вибрирующее тело, я, в конце концов, сам съеду с немилосердно узкой поверхности подоконника… Господи! Я тут погибаю, а секретарша сидит себе и вскрывает конверты как ни в чем не бывало! Она и думать-то обо мне забыла.
Мне вдруг стало дико смешно: Гарри Ангел, человек-муха! В памяти всплыли цирковой шпрехшталмейстер, громовое «алле», какие-то «небесные ангелы». Я рассмеялся в голос. Слегка подавшись назад, я с радостью убедился, что сбруя держит меня. Значит, не так уж все и плохо. В конце концов, мойщики каждый день так висят — и ничего.
Я чувствовал себя альпинистом, совершающим свое первое восхождение. На высоте нескольких
