инженер и умыкнул девушку, так и не дав ей получить высшее образование на Бестужевских курсах, куда она собиралась уже, да так и не собралась…
Умыкнул он её прямо из загородной отцовской усадьбы, находившейся недалеко от Ростова Ярославского (или Великого, как он тогда назывался). А служил тогда он в Управлении строящейся Северо- Кавказской железной дороги в Ростове-на- Дону. На поезд они сели в Ярославле — «пришли пешком на станцию, но вошли в
«А билеты, Васенька, мы не купили! Что теперь будет! Вот стыда-то!» — волновалась дисциплинированная смольнянка. Но молодой инженер, имевший право бесплатных поездок по всем немногочисленным тогда железным дорогам России, только усмехался в усы, а об этом своём праве ни слова. «Ох, и тряслась же я трое суток, — рассказывала мне бабушка — только в Ростове на квартире он всё и объяснил!»
Обвенчались дед с бабушкой где-то по пути у «станционного попа» (по бабушкиным словам «за три рубля и бутылку казённой, потому как без свидетелей»), и только уже из Ростова-на-Дону дед послал телеграмму родителям жены в Ростов Великий.
Ответ не заставил себя ждать: рассерженный Павел Николаевич Шереметьев (помещик, едва сводивший концы с концами) лишил строптивую дочь наследства «по причине мезальянса» Для старинных допетровских боярских родов брак с «екатерининским дворянином» был невыносимой обидой даже в конце Х1Х века! Но молодые только усмехнулись: младшей дочери небогатого помещика должно было достаться немного! А громкая фамилия с замужеством так и так исчезала!
Дед был одним из главных инженеров СКЖД, дослужился, как я уже упоминал, до тайного советника и вышел в отставку, продолжая читать лекции по путям и сигнализации в Институте. На огромном по городским условиям Ростова участке своей матери Анфисы Николаевны дед, как я уже писал, построил дом. Себе взял второй этаж, а на первом сделал две квартиры для дочерей Марии и Лидии, чтоб было, где жить, когда выйдут замуж.
Павел, мой отец, жил наверху с родителями до окончания гимназии, после чего сразу уехал в Москву и поступил в Строгановку. Потом учился в Школе Ваяния и Живописи вместе с Маяковским и Бурлюками. Носил и морковку на причинном месте, как «будетлянин».
И до революции и после, лето он проводил у родителей. Одно время был «ничевоком», клуб которых бушевал в Ростове. Но писал отец все больше портреты знакомых.
Как-то раз, когда он прогуливался с морковкой, его замёл на улице патруль. Отца водворили в камеру ростовской ЧК, но разрешили позвонить домой, крайне изумившись такому редкому явлению, как «телефон в доме частного обывателя».
Бабушка тут же послала Марию на телеграф отправить телеграмму Маяковскому, надеясь, что поэт вступится за бывшего однокурсника. Так и произошло.
Отцу показали телеграмму, подписанную «В. Маяковский, О. Брик». Причем, пришла телеграмма чрезвычайно быстро. Вторая подпись на ростовских чекистов произвела большее впечатление, чем первая: Осип Брик был в их кругах достаточно известной фигурой. В телеграмме содержалась рекомендация «использовать в течение лета художника московской кинофабрики В. П. Бетаки для нужд пропаганды и агитации в РОСТА».
Помещение РОСТА находилось в том же здании, что и ЧК, поскольку РОСТА подчинялось чекистам, и отец, обойдя громадный квадратный дом на Садовой (поздней — горисполком и главное здание Университета), вошел в него же с переулка. И тут его радостно встретили знакомые ничевоки и футуристы, в это несытое время прибившиеся к хлебной работе раньше него.
Так что он из камеры попал прямо в объятия друзей, и кончилось тем, что его с новеньким удостоверением ЧК в кармане, ребята приволокли домой, первый и, кажется, последний раз в жизни упившимся в доску.
Наутро после этого знаменательного события Павел узнал, что муж Марии, Миша Золинский, служивший ранее в Губернском Охотничьем Надзоре, тоже сидит в ЧК. Не сказав никому ни слова, он пошел к своему новому месту работы, но перед тем, как войти в РОСТА, обогнул здание и, с важностью показав часовому удостоверение ЧК, потребовал чтобы ему срочно выдали Золинского.
Часовой, не усомнившись в праве этого штатского человека (без формы, и с удостоверением!) распоряжаться, молча козырнул, и через минуту вывел Мишу. Павел важно завел его за угол, будто бы он его конвоирует, хоть и без оружия, и шепотом велел бежать домой, взять на берегу Дона свою лодку и тут же, не теряя ни минуты, плыть на хутор Золинских, где жил тогда мишин отец. «Пересиди недельку, а там увидим». Так и сделали. В те годы этого было довольно, чтобы «дело» (никому неизвестно какое) забылось и само собой прекратилось.
Рисовать в РОСТА карикатуры отцу быстро надоело. К тому же пришла осень, и он уехал в Москву, а потом чуть ли не сразу в Питер, где стал работать на тамошней «кинофабрике», т. е. на будущем «Ленфильме».
Первым браком отец женился на студентке консерватории, певице Ольге Миклашевской (впоследствии солистке Малого Оперного), а вторым браком в двадцать четвёртом году — на моей будущей маме, Сабине, пианистке-тапёрше с кинофабрики «Межрабпом-Русь».
—---
История маминого семейства тоже весьма незаурядна и тоже не без «умыкания».
Моя мать Сабина Борисовна Маркус была двенадцатым ребёнком в семье, младшей из пяти дочерей преуспевавшего крупного купца из Бердичева.
Я не знал ни деда, ни бабушку Маркусов: бабушка умерла вскоре после рождения своего последнего сына Изи. Он был немного младше Сабины. Когда умер дед, мне неизвестно, — знаю только что позднее бабушки, но, видимо, тоже относительно рано. На грани веков.
Вот что я о них знаю: молодой еврей, богатый бердичевский купец Борис Маркус (он держал большой магазин «Колониальные товары») в конце шестидесятых годов ХIХ века увидел в приезжем цирке красивую очень высокую чернокожую гимнастку-эфиопку, сманил её и женился на ней по еврейскому обряду. И посыпались дети.
По договорённости между супругами (это в семидесятые-то годы ХIХ столетия!) все мальчики у них считались евреями и, как положено, проходили бар-мицву, а всех девочек, по настоянию эфиопки по имени София, крестили в православие. Поэтому имена сыновей были русско-еврейские: Лев, Саул, Михаил, Исаак,
