калибра, но вполне настоящее: он сам с ним когда-то охотился. Это ружьё, кстати, чудом сохранилось и потом я охотился с ним аж до 1956 года!
В лодке с нами всегда ехал и мой ближайший друг, ирландский сеттер Дик, который, к моему удовольствию, принес и положил в лодку мне к ногам (а не отцу и не дяде!) первую же подстреленную мной утку.
Я ужасно гордился, что я эту утку подстрелил не дробью, а пулей — одной пулей! Отец и дядя Миша смеялись: «чудом повезло, надо знать, чем заряжаешь! Вон патроны твои с мелкой дробью в другой коробке!»
Потом, уже взрослым, я не раз ездил на Маныч. Иногда с сыновьями моих двоюродных сестёр, а иногда и один. Эта солёная река полгода течёт в одну сторону, полгода в другую. Бесконечные солёные озёра и тысячи островов. То там, то тут на горизонте дерево торчит. А так — камыши и небо.
Как-то мы развели на островке костерок из сухих камышей и с трудом найденных веток, над ним приспособили рыбку на шомполе, и пока возились — пожаловал камышовый кот. Я обернулся — а он вприпрыжку с моей уткой в зубах, и смылся. И хвост трубой!
Чёрт с ним, с жуликом. У нас тогда ещё три утки осталось. Я много не стрелял: летом добыча быстро портится. Ведь надо было долго на вёслах добираться до станции, а если весь путь на лодке проделывать, так всякими протоками да ериками (иногда и с волоком, если лето засушливое) ещё дольше добираться до Дона. Многие коптят на месте, но ни племянники, ни я этого не умели.
Охотиться я начал в семь с чем-то лет и окончательно перестал в 26, когда начал в Павловске работать.
В шесть лет меня впервые посадил на лошадь дядя Гриша, казак, врач, старый отцовский приятель ещё по гимназии. В то время он был председателем станичного совета в станице Аксайской, расположенной километрах в шести от тогдашней границы города. Сейчас это часть Ростова. Об этой станице я ещё не раз вспомню…
Лошадь была огромная, как все донские. Что делать, пони тогда в стране, по крайней мере, на Дону, не водились. Пришлось учиться на «слишком взрослой». Как я довольно быстро понял, главное подружиться, близко подружиться с умным зверем, и тогда она всё станет делать по одному моему движению, даже по намеку на него…
И должен определённо сказать, что не дядя Гриша и не отец научили меня верховой езде, а кобыла Верка. С тех пор я убеждён, что чужие, а пуще того прокатные лошади — для ученика бесполезняк. И когда я, учась в Литинституте в Москве, подрабатывал как преподаватель верховой езды, я более всего настаивал, чтобы за каждым учеником закреплена была одна и та же лошадка.
И ещё одно южное явление, которое для питерского мальчишки было экзотикой. Уличные крики: 'Точить ножи-ножницы' заглушалось более звонким 'Стёкла вставлять!', и всё это перекрывалось басами ледовозов.
Каждое утро летом на улице, если мы жили на Никольской у трех тёток или в нашем большом булыжном дворе (если жили у бабушки) раздавался протяжный крик, как правило, густым басом: «Лéдники, лéдники приготовьте! Лéдники, лéдники приготовьте!» Вслед за тем звонок, и заходил человек, одетый в рыбацкий серый клеёнчатый плащ, под которым был ватник, хотя на улице могло быть хоть 30 градусов жары.
Он нёс на плече, как ружьё или лопату, большой железный крюк, похожий на кочергу, и на этом крюке висел огромный, примерно метр на метр, толстый брикет льда. Ещё раньше, когда я был совсем маленьким, в деревянном ящике приносили колотый речной лёд, неведомо где с зимы сохранённый. Так что этот брикет был новшеством и назывался искусственным льдом.
На кухне стоял лéдник — узорчатый кухонный столик с двумя толстенными дверцами, за которыми были оцинкованные, как ведра, помещения с полочками. Заслышав крик разносчика льда, в середине столешницы поднимали узкую крышку, длинную и прямоугольную. Человек с грохотом и ледяными брызгами опускал брикет, закрывал крышку, получал мелочь и уходил к своей телеге, в которую запряжен был карий, почему-то всегда карий, и толстый конь. Очень добрый и мохноногий. Я еще от деда знал, что такие кони называются першеронами или тяжеловозами, и что у деда их было когда-то два десятка!
Иногда я успевал выбежать и дать коню сухарик, который он деликатно брал с ладони толстыми губами.
3. ОТ ДВУХ ДО ДЕСЯТИ (1932–1940)
Лет за семь до моего рождения мои родители поселились в Питере на Моховой 41 в квартире 35. Там жил давний отцовский знакомый по Ростову актёр и режиссёр киностудии 'Ленфильм' (тогда ещё «кинофабрики Совкино»), бывший граф, а затем «герой труда», Александр Петрович Пантелеев, сын казачьего атамана низовой станицы Елизаветинской и отец впоследствии прославившегося адмирала Юрия Пантелеева, коменданта Кронштадта, командовавшего в блокаду морской обороной Ленинграда.
(Александр Петрович Пантелеев (1874–1948). Киноактёр и режиссёр-постановщик фильмов: «Уплотнение» (по сценарию А. Луначарского — один из первых художественных фильмов советского периода), «Чудотворец», «Отец Серафим», После 1926 года, в эпоху звукового кино, работал, в основном как актёр. Одна из последних его ролей — кузнец Архип в фильме «Дубровский»).
В двадцатых годах в Питере очень активно «уплотняли», и Александр Петрович, не дожидаясь, чтобы в его «буржуйскую» почти двухсотметровую квартиру ему подселили кого попало, пригласил своего давнего знакомца Павла Бетаки поселиться у него. Отец тогда уже работал художником на той же самой кинофабрике «Совкино», он только что женился на моей будущей матери, и жить им было негде.
Пантелеев отдал родителям две комнаты из четырех, разместившись в оставшихся двух с женой Анной Алексеевной, домработницей Таней и котом Маркизом. У Тани, впрочем, была собственная каморка около кухни, а в распоряжении Маркиза была вся громадная квартира. Анна Алексеевна была актрисой все на той же кинофабрике, а про Таню знаю только, что была она молода и родом из какой-то новгородской деревни.
Квартира и в самом деле была огромная, наши самые небольшие комнаты были одна 30, а другая почти 20 квадратных метров, а пантелеевские, каждая в три окна, были метров по пятьдесят каждая и
