Регулярно бывал у меня другой Виктор — Ширали. В стихах он употреблял самые обычные слова, часто нарочито банальные, да и обороты у него были вполне классические, но стихи его, даже прочитанные шепотом, держались на страстной интонации.
Ширали, чуть ли не единственному среди своих ровесников, удалось выпустить книжку в советском издательстве.
Вторая его книжка, вышедшая уже в перестроечные времена, бледнее первой.
А в то время он прихрамывал как Байрон, был для девочек человеком-театром и отлавливал их с высоким мастерством и рекордной скоростью на углу Невского и Литейного около «Сайгона», в котором торчали целыми днями начинающие поэты, полупоэты, студенты и, наверно, стукачи тоже. Неначинающие литераторы там тоже бывали, и особо доверенным лицам там варили тройной кофе — напиток, от которого у непривычных начиналось сердцебиение.
…Однако же, куда спешил от так?
На уголке, знакомом всем пижонам,
Ну там, где был когда-то «Главтабак»,
Кафе с названьем неопределённым
В те дни ещё скрипело кое-как,
Звалось то «Подмосковьем», то «Сайгоном»,
То «Петухами»: кафели стены
Там были петьками испещрены.
Нет, «Петухи» — не в ранге ресторана,
И вывески с названьем не найдёшь,
Но там с утра до ночи, как бараны
Полустуденческая молодёжь,
Фарцовщики, доценты, графоманы,
И те, кого никак не назовёшь,
Воспринимали, как судьбы подарок
Продукцию венгерских кофеварок.
. . . …. …. …. …. ….
Тут вам, конечно, встретится Кривулин,
И ждущий, кто заплатит, Топоров,
И старый Дар на колченогом стуле,
И Ширали в компаньи двух коров,
Порой — стукач Куклин на карауле
(Свисток в кармане, говорят, готов)
Порой заходит Свяцкий с гостем польским,
И Гнедич Т, со мной и с Антокольским…
Это цитата всё из той же, из начатой когда-то в шестидесятых, но, естественно, заброшенной поэмы-дневника. Такие вещи никто не заканчивает, только одни бросают, как Байрон, после двадцати тысяч строк, а другие, как я, после неполных двух сотен…
Еще приходил в кружок Лёня Замятнин, по образованию инженер, а по любви поэт и альпинист. Во время камнепада ему камнем пробило голову, и иногда он надолго исчезал из-за сильных головных болей.
С Лёней мы потом встретились в Париже в середине 90-х годов. Он сам рассказал подробно о своих путешествиях в заметках, опубликованных, кажется, в «Неве», но мне тоже хочется тут немного об этом поговорить. Уж очень необычным человеком был Лёня.
Альпинизм был безусловно основой его жизни. Каждый год лето он проводил в каком-нибудь альплагере, работая инструктором.
На Кавказе Лёня познакомился с несколькими английскими альпинистами, которых водил на восхождения. И вот во время перестройки, когда открылись границы, один из англичан пригласил Лёню к себе. Естественно, денег на билет у Лёни не было, фактически была у него пенсия по инвалидности из-за пробитой головы, гроши, которые он иногда получал за публикации, да летом зарплата инструктора. Он, кстати, написал очень подробную книжку об истории советского альпинизма.
Отсутствие денег Лёню не устрашило — он решил отправиться в Англию автостопом. По дороге остановился в Польше у знакомых по горам, немножко подзаработал, кажется, ремонтируя квартиры. Отправился дальше. Как Лёня раздобыл необходимые визы для своего первого путешествия, я не знаю, — вероятно, по альпинистским же каналам.
Так или иначе, добрался он до Лондона, пожил с месяц у своего приятеля и захотелось ему в Шотландию — в горы. Лондонский альпинист тут же созвонился со знакомыми в Эдинбурге, и ребята организовали весеннее восхождение на какую-то шотландскую горку.
Тем временем, новые лёнины знакомые, альпинисты из Эдинбурга, вспомнили, что их дочка познакомилась летом с дочкой живущего в Париже чилийского архитектора. Познакомились девчонки в скаутском горном лагере. Было решено, что такое знакомство вполне обеспечивает Лёне приезд в Париж. Правда, телефона чилийца у шотландцев не оказалось, но адрес был, так что не беда — как в старые добрые времена отправили Лёню с рекомендательным письмом.
Добравшись до Парижа, Лёня поутру постучался в дверь к совершенно незнакомым людям. Надо заметить, что ни французским, ни тем более испанским Лёня не владел, у него был весьма средненький английский, и все тут. Но Лёню с его письмом впустили и даже не сильно удивились. А в довершение всего чилиец оказался коммунистом, так что политические споры сопровождали лёнино парижское житье. Что, кстати, совершенно не помешало этим наверняка славным людям на следующий год прислать Лёне приглашение, необходимое для получения визы.
Мне Лёня позвонил уже под конец своего парижского житья, устав от музеев. Он прожил у нас последние несколько дней, мы гуляли по лесу с нашей ньюфкой Нюшей и болтали о том о сем. В частности он сказал тогда, что жизнь его переломилась после того, как ему в руки попало несколько стихотворений Цветаевой. До этого он собственно никаких стихов и не читал — не нужно ему было.
От нас Лёня уехал в городок Шамони, чтобы оттуда взобраться на Монблан, там его ждали очередные альпинистские знакомые знакомых.
В следующий раз он объявился в Париже года через полтора. Опять вначале жил у чилийца, а потом у нас.
На этот раз он приехал в Париж непосредственно после восхождения на Монблан. Оказалось, что в предыдущий приезд взобраться на Монблан не удалось, не помню уж почему. Так что на этот раз Лёня с
