года он стал знатоком сталеплавления, физической химии, атомной физики, кристаллографии (для меня непреодолимая сложность уже заключена в геометрическом восприятии форм, каких-нибудь тригональных трапецоэдров и пентагональных додэкаэдров).
Опытные печи, создаваемые в лаборатории, получались конструкторски диковинными. Они выплавляли чистое железо. Антон и его сотрудники могли бы д о т я н у т ь печь под названием «Крабовидная туманность» до полупромышленного воплощения, но они не удовлетворялись результатами. Возникал соблазн применить для ее улучшения самоновейшее из мировых научно-технических открытий. И тогда, казалось им, печь будет чудом двадцатого века, подобно подводному домику Жака-Ива Кусто. Однако для тех, кто оценивал или вынужден был оценивать труд в тоннах конкретной продукции, это было бесконечным топтанием на месте и расточительством.
Покамест Шахторин занимал пост главного инженера комбината, а после — директора, лаборатория была надежно защищена от участия в делах, чуждых ее назначению. Но дальше возникло бедственное обстоятельство: замечательного директора Шахторина с позором отстранили от занимаемой должности.
Самбурьев, предшественник Шахторина на директорском посту, был на вид приметным человеком. Правда, в отличие от Вычегжанинова и Шахторина, выделявшихся великанским ростом, его фигура не маячила над многолюдьем, как собор над зданиями, деревьями, фонарями. На этом внешнее различие между ними и Самбурьевым не кончалось: они были светлолицы, русы, несмотря на то, что рано поседели, он — коричнев. Волосы, маска, шея — все коричнево, за исключением глаз — горчичных, от взгляда которых его подчиненные — успокойтесь, не все — ощущали жгучее удушье. Почему «маска»? Здесь моя вина: подвержена ассоциативности. Интересовалась античным миром, узнала, что древнегреческие актеры играли в масках, отражавших свойства и состояния их героев. В более поздние времена, когда мимика стала обязательным условием театрального мастерства, понятие «актер» отождествилось с понятием «лицедей». Отсюда у меня чувство маски. Маска Самбурьева была то хмуро-грозной, то брюзгливо уничижающей, что вовсе не означает, будто под ней не совершалось богатого внутреннего лицедейства.
Но самой характерной чертой его облика был лоб. Он нависал над глазами, как скала, и мнилось человеку, едва его взгляд натыкался на самбурьевский лоб, что над ним нависла угроза обвала.
Те немногие люди, кто занимал кресло директора металлургического комбината до Самбурьева, пользуясь своей властью, еще и проявляли самовластность. Почти ничем не ограничены возможности этой должности. Они определяются не только всемогущим положением комбината для всей жизни города, но и главенствующим значением его директора среди местного начальства: как правило, человек, занявший это кресло, избирается в руководящие органы. Вместе с тем все директора комбината, осуществляя свою беспредельную волю, стремились удерживаться в пределах совести, общественных установлений, государственных законов. Все, кроме Самбурьева. Ему нравилось диктаторствовать. Он витал на небесах самовластности. Он смел оставаться таким, каким сложился: деспотичным.
Он обожал устраивать раздраи главному инженеру, своим заместителям, цеховому начальству. Произнося слово «раздрай», он испытывал удовольствие, как сладкоежка, пожирающий огненно-красный арбуз. Натура Самбурьева проявлялась не только в раздраях, но и в нетерпимости к обсуждению, пусть вкрадчивому, сопровождающемуся подчеркиванием его мудрости. Без пощады и промедления пресекал всякие, как он выражался, критические эволюции против себя. На совещании с присутствием ответственного представителя из столицы главный сталеплавильщик завода выразил почтительное удивление по поводу того, что директора мало беспокоит износ оборудования и печей, поэтому надолго откладывается замена техники и с опасным запозданием производятся ремонты. Стоило представителю покинуть город — главный сталеплавильщик был разжалован и направлен в цех на оперативную командную работу. Были случаи, молва о которых кочевала из уст в уста. Чаще всего повторялась молва о встрече Самбурьева и отставного хирурга Флешина.
По телефону на прием к Самбурьеву попросился главный санитарный врач Флешин. Он поселился в городе недавно: приехал, на общественных началах занялся медицинским просвещением, потом счел свое пенсионное существование преждевременным. Он невольно обращал внимание на страшную задымленность и запыленность города; едва возглавил санитарную службу, узнал, недоумевая и возмущаясь, что на металлургическом комбинате не ведется сколько-нибудь значительное улавливание газа и пыли, что население притерпелось к чаду и что его протесты, да и то глуховатые, робкие, вероятно, из-за безнадежности, поступали в городские организации лишь тогда, когда в поселках и садах, прилегающих к агломерационной фабрике, желтели и начисто осыпались фруктовые деревья и ягодные кустарники, сожженные сернистым ангидридом и капельками сернистой кислоты, и когда в глубоких горнорудных выработках, где из-за тихой погоды опасно скапливался дым, происходили отравления.
Флешин отправлялся на прием к Самбурьеву, чтобы убеждать, протестовать, взывать к милосердию. Из бесед с врачам он уяснил, что директора не волнует чистота неба и промышленных вод. Ему намекали, что посещением Самбурьева он обеспечит себе злопамятную немилость. Для пущей важности Флешин острил: « Я обеспечился пожизненной пенсией, настал черед обеспечиться вечной немилостью».
Жена советовала Флешину подождать. Он хорохорился: «Чего там?! Я медик и не завишу от Самбурьева».
Но когда Флешин вошел в кабинет директора, он понял, что всякого, кто входит к нему, Самбурьев встречает как подчиненного. Понял это, невольно почувствовал себя подчиненным и неожиданно сказал.
— С докладом о санитарном положении.
— Я не вызывал вас для доклада. Адресуйтесь в горотдел здравоохранения.
— Не по городу — по комбинату.
— О комбинате все знаю.
Чтоб с ходу не спасовать перед Самбурьевым и не развернуться кругом, Флешин без приглашения утолокся в черное западающее кресло.
Глаза Самбурьева заблестели, как стекло под солнцем, раздавленное катком.
Флешин прижмурился, дабы не отвести взгляда.
— Не для доклада. Обмолвился. Нового человека не может не ужаснуть загрязненность воздушного бассейна.
— Хочешь сказать: слабонервную барышню?
— Нет, мужчину. Я двадцать лет оперировал военных, из них — четыре на Отечественной войне.
— Чего не за свое дело взялся? Резал бы дальше.
— Был конь да изъездился.
— Тогда стой в конюшне и жуй овес.
— Слушайте, вы, хам королю, зачем вы носите на лацкане алый флажок? Вы слуга народа или...
— ...избранник богов?
— На коксовых батареях, дабы газ и шихту не выбрасывало в небо, имеется паровая инжекция. Почему инжекция не включается?
— Бездоказательное заявление.
— Факт всеочевидный.
— Прибыли высокие гости — пожалуйста. Прилетел Джавахарлал Неру с дочерью Индирой — включили. Давняя традиция!
— Ради целого города...
— Доктор, политика, а также экономика решают решительно все.
— Неужели пар очень дорог?
— Последствия дороги. Изменяется технология коксования. В горловинах стояков, через которые перед выдачей коксового пирога отходит сырой газ, образуются наросты графита. Графит надо скалывать, как лед с тротуаров. Держи для этого дополнительных люковых. Раздувание штатов. Самое главное — пар ухудшает качество кокса, повышает влажность, падает прочность. У доменщиков ухудшается коэффициент полезного объема печей, увеличивается себестоимость и уменьшается выплавка чугуна. Дорого бы нам обходился пар: во многие миллионы.
