замысле, тем более осуществимым он представлялся ему. Оставалось лишь надеяться, что ему удастся искусно провести переговоры, чтобы потом не подвергнуться гневу Его непредсказуемого Величества.
Имелись у Корбетта и другие указания. Ему предстояло продолжить поиски изменника при Эдуардовом совете. Он обдумывал все, что было ему известно, и приходил к выводу, что Ланкастер и король не смогут с ним не согласиться. Хотя Уотертон повинен в подозрительных поступках, он — не тот изменник, за которым они охотятся. Корбетт вновь и вновь мысленно возвращался к этому, вполуха слушая брюзжанье Ранульфа насчет французов, скудной пищи и злобных попутчиков.
Корбетт по-прежнему тосковал по Мэв, по-прежнему любил ее, но теперь им овладел еще и азарт нынешней задачи: ведь рано или поздно, без сомнения, предатель — или предательница? — должен утратить осторожность. В ходе всех своих предыдущих расследований Корбетт усвоил, что в какой-то момент преступника легко обнаружить и поймать с поличным. И когда посланники покинули Булонь и начали долгое путешествие в Париж, Корбетт почувствовал, что этот момент стремительно приближается.
Дорога оказалась довольно приятной. Щедрое лето и золотое солнце придали суровой норманнской земле прелестный вид. Вязы, яворы, дубы в пышных летних кронах, плодовые сады и нивы со спелыми, готовыми к жатве колосьями. Надежды на богатый урожай и сытную зиму сделали радушными обычно неприветливых крестьян и молчаливых помещиков, — и везде, где бы процессия ни останавливалась, их ждало гостеприимство. Разумеется, Корбетт пытался завязать разговор с французами, но он чувствовал, как неистребимая недоверчивость де Краона отражается в глаза остальных французских сопровождающих — и даже престарелого Луи, графа Эврё. Всякий раз, стоило Корбетту заговорить, все принимали настороженный, подозрительный и как будто почтительный вид, словно опасались Корбетта, как звери боятся искусного охотника.
Спустя восемь дней после выезда из Булони они достигли Парижа. Теперь, когда начались летние ярмарки, народу в Париже было полно. На улицах толпились попрошайки, лудильщики, коробейники, чужеземцы и чужеземки, купцы, приплывшие с севера, из Рейнской области или Нидерландов, в надежде выгодно продать или купить товар. Однако на месте публичных казней, Монфоконе, зевак не было — никто не глазел на тела, болтавшиеся на грубо сколоченной виселице, и на нескольких бедолаг, закованных в колодки. Корбетт с французскими посланцами пересекли Сену, углубились в лабиринт извилистых улочек, миновали собор Парижской Богоматери и, наконец, достигли Лувра.
Корбетт почтительно простился с Эврё и де Краоном, на что те едва кивнули, а затем, вместе с Ранульфом и Херви, последовал за дворцовым управляющим в отведенные им покои — три маленькие мансарды на верхнем этаже дворца. Корбетт готов был поклясться, их поселили под самым коньком крыши. Ранульф возмущенно верещал, требуя, чтобы его хозяин выразил свое недовольство управляющему Филиппа, но Корбетт, по некотором размышлении, решил, что не стоит этого делать. Он был посланцем, но не послом в обычном смысле слова, и французы бы только порадовались новому случаю подразнить его. Они слыли мастерами придворного этикета, и Корбетт догадался, что, раз ему отвели этот жалкий чердак с убогой мебелью, значит, от него ждут не дождутся вспышки гнева.
Впрочем, двери отведенных им комнат вели на лестничную площадку, и Корбетт понял, что сможет уходить и приходить, как ему заблагорассудится, ускользая от шпионов, которых де Краон, несомненно, сочтет своим долгом к нему приставить. Корбетт внушил Ранульфу и Херви, что они ни в коем случае не должны покидать королевского дворца, и велел докладывать ему без промедления о любых подозрительных происшествиях или случайностях. Херви, похоже, обрадовался такому наказу, а вот Ранульф несколько часов дулся, поняв, что ему запрещено шляться по злачным местам города. Бордели и притоны Парижа славились своими продажными женщинами, и кое-каких тамошних радостей Ранульф успел вкусить во время прошлого визита, теперь же никак не мог примириться с мыслью, что возобновить прежние знакомства не удастся.
Англичане стали привыкать к дворцовому распорядку жизни, и Корбетт понял, что французы пригласят его на официальный прием лишь тогда, когда придет время. Еду они брали в кладовках и поварнях, а иногда обедали в большом зале, под шелковыми балдахинами и под шпалерами, где были вытканы или белый крест Лотарингии, или серебряные лилии — французские геральдические знаки. Корбетт постоянно пытался узнать хоть что-нибудь о том, что происходит вокруг, решив не брезговать никакими обрывками сплетен, осколками слухов, лоскутами новостей: как знать, не составится ли из них гобелен с некой связной картиной?
Вскоре он убедился в том, что эта задача гораздо труднее, нежели ему представлялось: де Краон, а быть может, кое-кто и повыше саном, всем строжайше внушил: английским посланникам оказывать гостеприимство, во всем обращаться с ними хорошо, но не идти ни на какие уступки и ни в коем случае не делиться никакими сплетнями. Корбетт быстро заметил, что все его остроты и попытки завязать умную беседу ни к чему не приводят; даже проворный и беспечный язычок Ранульфа, его умелая лесть и забавные шутки не обернулись ни малейшим успехом среди молодых служанок, работавших при дворце.
Понимали они и то, что за ними наблюдают. Херви это держало в постоянном тревожном напряжении, и Корбетт устал успокаивать робкого товарища. Несмотря на пышные, торжественные зрелища, на великолепные яркие наряды рыцарей, придворных и слуг различного ранга, во дворце ощущалась некая скрытая угроза, затаенная злоба. Корбетт понимал, что такой враждебный настрой создан не де Краоном, а самим Филиппом — королем, похвалявшимся тем, что ему известно в пределах своего королевства все до мелочей.
Дни томительно тянулись. Корбетт проводил почти все время в королевской часовне, слушая песнопения, или жадно листал редкие книги или рукописи в дворцовой библиотеке. Король Филипп гордился собственной образованностью, и Корбетт с восхищением узнавал, что золото из французской казны тратилось на сочинения Аристотеля, дошедшие до потомков благодаря ученым-мусульманам из Испании и Северной Африки. Удовольствие от чтения, впрочем, омрачалось необходимостью все время приглядывать за Ранульфом, чье неустанное шатанье по дворцу представляло угрозу для посланников. Корбетт понимал, что они находятся в безопасности, лишь держась указанных им строгих правил. Стоит их нарушить, у французов появится основание заявить, что англичане злоупотребили своими правами и потому будут подвергнуты любому наказанию, какое король Франции сочтет подобающим.
Однажды, спустя неделю после прибытия в Лувр, Ранульф прибежал в мансарду запыхавшийся и объявил, что обнаружил во дворце других англичан. Поначалу Корбетт решил, что тот спятил, и отмахнулся от его слов, как от пустой блажи: верно, слуга его перебрал вина или просто очумел от вынужденного одиночества. Но когда Ранульф описал то, что видел, Корбетт понял, что слуга говорит правду. Скорее всего, Ранульф наткнулся на кого-то из заложников, которых вытребовал Филипп после капитуляции английской армии в Гаскони. Корбетт подумал, что, пожалуй, стоит с ними встретиться, и Ранульф охотно проводил его. Все эти люди — кучка стариков, женщин и детей — прогуливались в аптекарском саду позади дворца, где росли целебные и пряные травы.
Корбетт вспомнил о письмах, которые привез, и был рад услышать, что заложники получили их. Он немного поболтал с ними, рассказывая о том, что нового в Англии и при королевском дворе, попытавшись, насколько возможно, унять их тревогу и заверить, что очень скоро их тоске по родине придет конец. Он познакомился с сыновьями Тюбервиля — двумя крепкими парнишками, одиннадцати и тринадцати лет, похожие на отца и друг на друга, как горошины из одного стручка. Корбетт порадовался их юному задору и бесконечным расспросам об отце, в них не чувствовалось и следа уныния и мрачного настроения, владевшего остальными заложниками. Они рассказывали о полученных письмах, и старший, Джоселин, искренне признался, что порой не совсем понимает, о чем пишет отец. Корбетт рассмеялся, пообещав, что при встрече попросит их отца выражаться яснее и понятнее.
Он уже собирался уходить, как вдруг вдалеке мелькнули черные локоны. Он из любопытства подошел поближе — и от неожиданности раскрыл рот, узнав в незнакомке ту девушку, которую видел в последний раз вместе с де Краоном и Уотертоном, в грязной парижской харчевне, много недель тому назад.
— Кто эта юная леди? — спросил Корбетт у одного из сыновей Тюбервиля.
— А-а, — презрительно фыркнул тот, — да это леди Элеонора, дочь графа Ричмонда. Она всех избегает, одна сидит по углам. Она почти ни с кем не разговаривает.
— Что ж, — пробормотал Корбетт совсем тихо, себе самому. — У меня-то она заговорит.
Он обошел высокую цветочную клумбу и, подойдя к молодой женщине, тронул ее за плечо. Та
