одиночестве, когда Аврелия понесла чашку чая кукольнику.
Мои уши развернулись, как флаг на Северном полюсе.
— Она носила Руперту чай?
— Ну, она попыталась, дорогуша, но дверь была заперта.
— Дверь на сцену? Со стороны кухни?
— Нет, нет… она не хотела пользоваться этой. Ей бы пришлось идти прямо мимо Матушки Гусыни, этой женщины в свете прожектора, которая рассказывала историю. Нет, Аврелия обошла зал сзади и подошла к другой двери.
— Той, что в противоположном проходе?
— Ну да. Других ведь нет, не так ли, детка? Но, как я тебе уже сказала, она была заперта.
— Во время кукольного спектакля?
— Ну да. Странно, не так ли? Мистер Порсон попросил нас перед началом принести ему чашечку чая во время спектакля. «Просто поставьте ее на маленький столик за сценой, — сказал он. — Я найду. Работа с куклами сушит горло, знаете ли». И подмигнул нам. Так зачем же он запер дверь?
Пока она рассказывала, я чувствовала, как факты начинают выстраиваться у меня в голове.
— Именно так сказала Аврелия, когда проделала весь путь обратно с чашкой в руке. «С чего ему взбрело в голову запереть дверь?»
— Может, он этого не делал, — предположила я с внезапным приступом вдохновения. — Может, это сделал кто-то другой. У кого есть ключи, не знаете?
— К дверям на сцену есть два ключа, детка. Каждый открывает обе двери. Викарий держит один ключ на своем брелке и дубликат на гвозде в кабинете своего дома. Это все из-за того раза, когда он уехал в Брайтон на матч по крикету между К и Ц — то есть между ктиторами[85] и церковными служителями, и забрал с собой Тома Стоддарта. Том — слесарь, ты знаешь, и, когда они оба уехали, никто не мог попасть на сцену без стремянки. Это сыграло злую шутку с постановкой «Короля Лира» группы Маленького театра, должна я тебе сказать!
— И никого больше не было?
— Ни души, детка. Мы с Аврелией были на кухне все время. Дверь держали полуоткрытой, чтобы свет из кухни не нарушал темноту в зале.
— И в проходе никого не было?
— Нет, конечно. Им пришлось бы пройти через луч света из кухни, прямо у нас под носом, так сказать. Когда мы кипятили воду, мы с Аврелией стояли прямо здесь, у щели, чтобы хотя бы слышать представление. «Пуфф! Бах-бум!» О! У меня мурашки по коже бегут, как только вспоминаю об этом!
Я стояла, не шевелясь и задержав дыхание, не двигая ни единой мышцей. Держала рот на замке и сохраняла тишину.
— Вот только, — сказала она с колебанием во взгляде, — мне показалось…
— Да?
— Мне показалось, что я слышала шаги в зале. Я как раз посмотрела на настенные часы, и взгляд слегка притупился из-за света над плитой. Я выглянула наружу и увидела…
— Вы помните, во сколько?
— Было двадцать пять минут восьмого. Мы накрывали чай к восьми часам, и этим большим электрическим чайникам надо много времени, чтобы закипеть. Как странно, что ты спрашиваешь. Тот милый юный полицейский — как его зовут? — невысокий блондин с ямочками и приятной улыбкой?
— Детектив-сержант Грейвс, — подсказала я. — Кого вы увидели?
— Да, он, детектив-сержант Грейвс. Забавно, правда? Он задал мне тот же вопрос, и я ответила ему так же, как отвечу тебе.
— И как?
— Это была жена викария — Синтия Ричардсон.
25
Синтия, мстительница с мышиным лицом! Мне следовало бы знать! Синтия, скупо раздающая благодеяния в приходе Святого Танкреда рукой Ирода. Я легко могла представить, как она берет на себя задачу покарать Руперта, отъявленного бабника. Приходской зал — часть ее королевства; запасной ключ к дверям на сцену висит на гвозде в кабинете ее мужа.
Как она могла завладеть пропавшим велосипедным зажимом викария, оставалось тайной, но не мог ли он все это время быть в доме священника?
По его собственному признанию, рассеянность викария становилась проблемой. Отсюда выгравированные инициалы. Может, в минувший четверг он уехал из дома без зажима и порвал низ брюк, потому что не воспользовался зажимом.
Подробности не важны. В одном я была уверена: в доме священника происходит больше, чем видит глаз, и, что бы это ни было (муж танцует голышом в лесу и так далее), вероятно, Синтия в центре этого.
— О чем ты задумалась, детка? — Голос мисс Паддок нарушил мои размышления. — Ты вдруг так притихла.
Мне нужно было время, чтобы разобраться, и нужно было сейчас. Вряд ли мне подвернется второй шанс проникнуть в глубины познаний мисс Паддок о деревне.
— Мне… мне вдруг стало нехорошо, — сказала я, цепляясь за край стола и опускаясь на стул с проволочной спинкой. — Может, из-за вашей бедной обожженной руки, мисс Паддок. Запоздалая реакция, вероятно. Легкий шок.
Допускаю, временами я себя ненавижу за подобные хитрости, но я не могла сейчас больше ничего придумать. Судьба, в конце концов, швырнула меня в это, вот пусть она и несет ответственность.
— Ой бедняжечка! — сказала мисс Паддок. — Оставайся тут, а я принесу тебе чашечку чаю и сконс. Ты же любишь сконсы, верно?
— Я л-люблю сконсы, — ответила я, внезапно припоминая, что жертвы шока должны дрожать и трястись. К тому времени, как она вернулась со сконсами, мои зубы стучали, как кусочки мрамора в кувшине.
Она убрала вазу с ландышами (Convallaria majalis), сдернула скатерть с соседнего стола и закутала мне плечи. Когда сладкий аромат цветов донесся до моих ноздрей, я с удовольствием припомнила, что в этом растении содержится адское варево кардиотонических гликозидов, включая конваллотоксин и глюкоконваллозид, и что даже вода, в которой постояли эти цветы, ядовита. Наши предки называли этот цветок слезами Девы Марии или лестницей на небеса и имели на то причины!
— Ты не должна замерзнуть, — заботливо кудахтала мисс Паддок, наливая мне чашку чая из громоздкого самовара.
— Похоже, Петр Великий теперь хорошо себя ведет, — заметила я с рассчитанной дрожью и кивком в сторону сверкающей громадины.
— Временами он очень дерзок. — Она улыбнулась. — Это все потому, что он русский, полагаю.
— Он правда русский? — спросила я, наливая воды.
— От его безупречных макушек, — сказала она, указывая на двухголового орла, функционировавшего в качестве крана для горячей воды, — до по-королевски круглого дна. Его изготовили братья Мартынюки, знаменитые серебряных дел мастера из Одессы, и говорили, что некогда им пользовались, чтобы готовить чай для царя Николая и его несчастных дочерей. Когда после революции город заняли красные, младший из Мартынюков, Владимир, которому было тогда всего шестнадцать, завернул Петра в волчью шкуру, привязал к тележке и пешком убежал с ним — пешком! — в Голландию, где открыл магазин на одной из мощенных булыжником улочек Амстердама и переделал свое имя на ван дер Маартен. [86] Петр, — сказала она, легко, но ласково похлопав самовар, — был его единственным имуществом, кроме тележки, разумеется. Он планировал сколотить состояние, изготовляя бесчисленные копии и
