Спасение родного очага оборачивалось необходимостью быть посмешищем – и чем смешнее, тем лучше.
А значит, и каморка эта эпатажная тоже лишается смысла. И душевая кабина под лестницей, и сортир с испанской сантехникой, и умывальник. Нет народа – нет движения, нет коллективного бессознательного. Не выть же ему с Серафимой по ночам: мооо-кузэй – в пустом вестибюле!
Оставшийся же немногочисленный народ с минус третьего этажа был почти весь в оппозиции к Пирошникову, кроме аспиранта, Дины и подводника Залмана. С такой поддержкой не то что дом – стул с места не сдвинешь!
И только он это подумал, как загудел лифт, открылись его двери, и оттуда вышли Залман с Софьей Михайловной. В руках у Залмана был плакат на швабре.
Старик, оставив свою даму у лифта, твердым шагом приблизился к каморке Пирошникова и поставил плакат у стены так, чтобы его можно было обозревать из вестибюля.
На этот раз на плакате было всего два слова:
НЕТ АНТИСЕМИТИЗМУ!
– На что вы намекаете?! – вскинулся Пирошников.
– Я не привык намекать! – ответил моряк. – Вы нарушили трудовое законодательство. Софье Михайловне полагается выходное пособие. Вы должны были предупредить ее за две недели.
– Хорошо, но при чем тут антисемитизм?!
– Антисемитизм всегда при чем, – парировал старик. – Пойдемте, Софья Михайловна, – обернулся он к ней.
И они покинули вестибюль.
11
С утра, лишь только Серафима взбежала на второй этаж в офис банка «Прогресс», каморку заполонили таджики, которые еще вчера уложили все трубы и теперь заделывали раны в полу и стенах.
Гуцэ пообещал сегодня закончить работу.
– Давай, твоя мат! – напутствовал он таджиков. – Бакшиш йок!
Пирошников вынес столик за ограду, положил на него пять томов Лотмана и уселся рядом на стуле на фоне плаката об антисемитизме. Как хотите, так и понимайте!
Вскоре прибежал взволнованный Браткевич.
– Владимир Николаевич, я начинаю что-то понимать! Это пока предположение, оно дикое, но похоже, что объект реагирует не только на энергетику высказывания, но и на его смысл! Даже на интонацию!
– А разве это не очевидно? Прочесть стихи Пушкина или промычать «Мооо» – разве нет разницы?
– В чисто энергетическом смысле нет. Иначе придется предположить, что объект мыслит! Имеет органы чувств и нечто вроде мозга для обработки информации.
– Он их, и вправду, имеет.
– Вы серьезно? – удивился Браткевич.
– Почти.
– Тогда возьмите еще вот это, – и он вручил Пирошникову маленький цифровой диктофон. – Он будет фиксировать тексты и музыку, привязывать их ко времени. А я потом синхронизирую с перемещениями объекта.
Пирошников засунул диктофон в карман. Сейчас ему были безразличны опыты аспиранта и даже сами подвижки дома, что так волновали его раньше. Дом стал практически нежилым – вот что главное. Нежилым – значит, неживым, подумал он. И все песни, стихи, заклинания – ему как мертвому припарки.
И жить нельзя, и бросить невозможно…
Через несколько дней после увольнения Софьи Михайловны и демарша Залмана оба они вновь предстали перед Пирошниковым, демонстративно скучающим у столика под плакатом.
Пирошников съежился. Почему-то он предположил дурное – повестку в суд или требование денег, хотя он уже обещал Софье, когда она забирала свою сменную обувь и калькулятор, что выплатит ей все положенное.
Но дело оказалось в другом.
Поздоровавшись, Залман подошел к плакату и повернул его надписью к стене. Пирошникову пришлось встать со стула, потому что выглядело все весьма церемонно.
– Владимир Николаевич, я прошу прощения за свою эмоциональную выходку, – сказал старик. – И хотел бы вам объявить, что сделал Софье Михайловне предложение вступить со мною в законный брак.
– Вы просите благословения? – улыбаясь, спросил Пирошников.
Залман сделал паузу, как бы показывая неуместность шуток на такую важную тему.
– Нет, мы хотим пригласить вас на церемонию бракосочетания.
Софья Михайловна протянула Пирошникову пригласительный билет.
– На два лица, – сказала она.
Пирошников оценил этот жест.
– Благодарю, – кивнул он.
– И еще, Владимир Николаевич, у меня однокомнатная квартира в Купчине, вы знаете, – продолжала Софья. – Мы с Семеном Израилевичем решили жить здесь. Две комнаты все– таки… Да и архивы недалеко, где он работает. Я могла бы сдать вам свою квартиру за совершенно символическую плату. Собственно, за оплату коммунальных услуг… Не век же вам жить под лестницей.
– Спасибо… Но мы тоже решили жить здесь, – сказал он.
– Ну, как знаете.
И пожилая пара удалилась, прихватив плакат.
Таким образом, мосты были сожжены. Интересно, что Серафима не предлагала никаких вариантов переселения, поскольку пребывание Пирошникова в доме расценивала как миссию. А от миссии не уклоняются.
Однако обстановка усложнялась. С одной стороны, был закончен ремонт, и каморка обзавелась простенькой кухней и туалетом, в котором, кроме унитаза, присутствовала душевая кабина. Жить стало комфортнее, хотя по-прежнему невысокая книжная стена не могла скрыть происходящего в той половине каморки, которая была на виду. Вторая, спальная, половина под лестничным пролетом была тесна, там можно было стоять во весь рост лишь в туалете и душе, расположенных у внешней стены, а в самой спальне приходилось сгибаться в три погибели.
С другой стороны, лишилась работы Серафима.
Филиал банка был последним учреждением в доме, которое еще держалось на старом месте. Хотя было понятно, что это не может продолжаться долго. Один за другим закрывали счета фирмы и физические лица, не желавшие посещать банк с наклонным полом и видеть в вестибюле бизнес-центра ползающих по полу таджиков с кафельными плитками. Поэтому в один прекрасный день управляющий Гусарский подписал приказ о переезде. В тот же день он вызвал к себе Серафиму и предложил ей написать заявление по собственному желанию.
– А если я не напишу? – спросила она.
– Напишете. Это в ваших интересах, – отечески улыбаясь, отвечал он.
– Не понимаю.
– Поймете позже. Я все объясню Владимиру Николаевичу.
– Но вы, кажется, увольняете меня, а не его?
– Не увольняю, а прошу уйти. Но связано это с ним.
– Ну тогда объясните это ему. Я сделаю так, как он скажет.
– Договорились.
