об очевидных вещах и не упоминать.
– Деньги хо» гошие, – изучающе глядя Моне в глаза, сказал Кацнельсон. – Очень хо» гошие деньги, чтоб я так жил. Се» гьёзные люди платят.
– Шо за дело и сколько платят? – подал, наконец, голос Моня. О серьёзных людях он спрашивать не стал: кто именно платит, его не интересовало.
– Догово» гимся, – бормотнул Кацнельсон. – А дело такое: надо сплавать до Ту» гции и об» гатно. По» гожняком, без това» га.
– Шо за цимес плыть без товара?
– Надо отвезти туда кое-кого. На бе» гегу вас вст» гетят наши люди. Заплатят золотом, а задаток, если уда» шм по «гукам, я вам впе» гёд уплачу. Есть, п» гавда, сложности.
– Шо за сложности? – нахмурился Моня. Сложностей он не любил, особенно лишних, тех, без которых можно обойтись.
– Для таких па» гней, как вы, – пустяки, дай вам бог здо» говья. В общем, ночью делать надо. И поцам этого шмака не попадаться. Иначе…
Рувим не договорил. Что «иначе», было понятно без слов. Шмаком называл он градоначальника Льва Николаевича Задова, а поцами – отирающуюся вокруг Лёвы вооружённую банду.
– Я поговорю с компаньонами, – поразмыслив с минуту, сказал Моня. – Завтра дам тебе знать за этот цимес.
Он повернулся и, не прощаясь, двинулся прочь. Выбрался на Разумовскую, глядя себе под ноги, побрёл по ней в сторону Большой Арнаутской.
– Эй, гляди, жидок, – услышал Моня хрипатый голос за спиной. – А ну, ходи сюда до нас, жидок.
Моня вполоборота оглянулся. Его нагоняли двое конных. Бурки на груди распахнуты, папахи заломлены, морды красные, испитые. Одно слово – анархисты. Моня остановился, окинул обоих угрюмым взглядом. Шагнул назад и опёрся спиной на обшарпанную стену видавшей виды двухэтажки.
– Пальто сымай, – тесня Моню мордой коня, велел усатый молодец с нехорошими водянистыми глазами. – И шибче сымай, не то шлёпнем.
– А можа его наперёд шлёпнуть, а потом сымать? – хохотнул второй. – Слышь, жидок, жить хочешь?
Моня кивнул. Жить он хотел. А расставаться с пальто – нет.
– Разойдёмся, – предложил он. – Я пойду, а вы ехайте себе дальше.
– Во же наглый какой жид, – удивлённо ахнул усатый и потянул с бока шашку. – Во же наглюка.
– Ладно, ладно, сымаю, – сказал Моня примирительно. Он расстегнул пуговицы, повёл плечами, сбросил пальто и, повернув его изнанкой к себе, протянул усатому. Револьвер системы «Наган», с которым Моня Цимес не расставался и который клал засыпая под подушку, скользнул из внутреннего кармана в кулак.
Резкий, отрывистый треск распорол утреннюю тишину, эхом отражаясь от стен, прокатился по Разумовской. Конные ещё заваливались, когда Моня, зажав простреленное в двух местах пальто под мышкой, сиганул в ближайший переулок. Опрометью пронёсся по нему, проскочил под арку проходного двора, за ним следующего, потом ещё одного.
С полчаса Моня петлял по Молдаванке. Затем отдышался, критически осмотрел отверстия в многострадальном пальто, крякнул с досады – хорошую вещь испортили, турецкой кожи, контрабандный товар. Напялил пальто на плечи и застегнул пуговицы. Ещё через десять минут Моня Цимес пробрался в полуразвалившуюся нежилую хибару на Дальницкой, разбросал обильно покрывающий занозистый дощатый пол мусор и исчез с лица земли. А точнее – с её поверхности. Проделанный в гнилых досках люк был началом тайного подземного хода. И вёл этот ход туда, где для контрабандиста – дом родной. В катакомбы.
В квартирке на втором этаже дома Папудовой, что на Коблевской улице, не спали до утра. До утра светился ночник, чуть подрагивая, и хмельной грузчик, топая в Баржану, заметил, глядя на абрикосовый прямоугольник окна:
– Н-не спят, курвячьи курвы…
– Видать, не до сна им, – согласился попутчик, такой же портовый работяга.
И вправду, обитательнице квартиры было не до сна. Полина Гурвич, бывшая солистка одесской оперы, мерила шагами спальню, вздрагивая от каждого шороха. Ещё полгода назад певица, известная чудным голосом и красотой на всю Одессу, блистала на сцене и чаровала в жизни. Ныне же, загнанная, объявленная в розыск, – скрывалась по наёмным углам.
Полина безостановочно теребила концы чёрной кружевной шали, то связывая их узлом, то развязывая и, кажется, не замечала, что под ногами валяются шпильки из прически. Тёмные, как соболь, волосы до пояса окутывали хозяйку. И в раскосых слегка глазах, и в широких скулах Полины тоже было что-то соболье, диковатое – так дохнуло на её лицо далёкой монгольской кровью.
Оконное стекло коротко звякнуло раз, другой. Полина подбежала, раздвинула тяжелые шторы на четверть ладони. Рассмотрела метившегося камешком бородача. Махнула ему, пальцем указала за плечо, в сторону входной двери. Выскочила из спальни, пробежала по коридору и быстро защёлкала хитро устроенными замками.
– Ну, как?! – набросилась она с вопросами на вошедшего. – Договорились?
– Ша, Поленька, не гони лошадей, – жестом остановил её Рувим Кацнельсон.
Полина, сжав кулачки с концами шали, умоляюще– нетерпеливо смотрела на гостя.
– Мой п» гиятель погово» шт за это дело со своими д» гузьями, и к ночи всё «гешится. Поплывёте в Стамбул, никакой шмак тебя там не достанет.
– А если они не согласятся?
– Д» гугих найдём.
Полина заперла за Рушимом дверь и обессиленно прислонилась к стене. Уехать, уехать, поскорее отсюда. Этот город наобещал когда-то Полине счастье и обманул, и взамен ничего не дал…
Моня нашарил на выступе огарок свечи, зажёг его и двинулся вперёд. План ему не требовался – эту ветку катакомб Цимес знал, как свой карман. Ориентировался по приметам, стороннему глазу не видимым: здесь ниша, там выступ, ещё где – копоть на стене.
Катакомбы в Одессе появились ещё при Алексашке Освободителе. Тогда в них добывали камень- ракушечник для строительства. Начали добычу камня от села Усатова, а затем подземная сеть разрослась, протянулась под всем городом. Коридоры вились, петляли, расцветали в галереи и увядали в узкие, едва проходимые лазы, отстреливали побеги шурфов и штолен, щерились чёрными ртами провалов и ходов.
У одного из ответвлений Моня остановился. Он всегда останавливался здесь, когда случалось идти этим путём. Постоял с минуту, молча, насупившись. Тянулось ответвление в часть катакомб, знающими людьми называемую Мешком. Гиблым местом был Мешок, проклятым, славу имел нехорошую, и говорили про него разное. Не возвращались оттуда людишки, кто по глупости сунулся. И кто по необходимости – тоже не возвращались. Савка Крюк, на что фартовый был жиган, а сшнул в Мешке вместе со своей бандой, когда от погони уходили. Восемь человек было, люди отчаянные, лихие. Ни один не вернулся, даже костей не осталось.
Поговаривали, что унёс Савка под землю золотишко, много унёс, сколько на горбу сдюжил. И поживиться тем золотишком желающих было немало. Лезли охотники за Савкиным добром в Мешок, кто в одиночку, кто с друзьями да с подельниками. Никто не вернулся, даже те, кто верёвкой обвязывались, а верный кореш конец той верёвки в зубах держал. Моня как раз держал. А на другом конце Янкель был. Брат его. Старший.
Моня сглотнул слюну. В который раз вспомнил, как ослабела, провисла тогда верёвка. И как он орал, надрываясь, в пустоту ведущего в Мешок провала. А потом вытягивал верёвку, судорожно, отчаянно, сбивая костяшки пальцев об известняк. И вытянул– таки. Обрывок. Как ножом срезанный.
Добравшись до склада, Моня посвистел условно, дождался ответного свиста и шагнул в чёрный косой проём. Когда-то здесь был забой – брошенный, а ныне обжитый, превращенный в комнату с куполообразным потолком, почти в залу. Один его угол занимали коробки и тюки, в другом стоял
