– Вы меня знаете? – встревоженно отозвалась девушка и шагнула ближе. – Боже мой! Николя… Вы…
– А ну, стоять! – не дал Полине закончить фразу голос из темноты. – Стоять, сучьи дети!
Биндюжник с нехарактерным для людей его профессии именем Николя, не изменившись в лице, обернулся на голос. Из ближайшего двора, на ходу срывая с плеч винтовки, бежали трое.
– В телегу! – коротко бросил биндюжник. – Быстро! Ну!
Девушка, оцепенев от страха, не сдвинулась с места.
Бородатый Рувим шарахнулся к стене, неразборчиво забормотал молитву.
Оттолкнувшись, биндюжник слетел с козел, рывком распахнул дверцу повозки, подхватил Полину, забросил её вовнутрь.
– Стоять, гад!
Николя оглянулся. Троица была уже в двадцати шагах. Передний ещё бежал, двое остальных наводили берданочные стволы.
Биндюжник, так и не изменившись в лице, пал на одно колено. Полы холщовой рубахи распахнулись, наган, казалось, сам прыгнул в левую руку, маузер – в правую. В следующий момент винтовочные выстрелы слились с пистолетными. Захлебнувшись кровью, сполз по стене Рувим Кацнельсон.
Николя в подплывающей красным на левом плече рубахе вскарабкался на козлы. В три приёма развернул повозку. Гикнув, погнал жеребцов по Коблевской. Двое берданочников лежали на мостовой навзничь, третий трудно отползал в подворотню. Николя на ходу пустил в него пулю, по очереди вытянул плетью жеребцов и погнал биндюгу по ночному городу в сторону порта.
Сквозь топот копыт послышался скрежет ветвей по борту повозки. Снова эти акации… Николай скрипнул зубами.
По весне Одесса утопала в кремовых цветах, опадающих наземь и шуршащих папиросной бумагой по мостовой. Сладко– пряный запах акаций кружил голову и толкал горожан на романтические глупости.
В мае четырнадцатого подпоручик Краснов не чурался ни глупостей, ни романтики. Как-то вечером они с приятелем, поручиком Архипенко, катались в пролётке – с Николаевского бульвара на Французский и обратно. Болтали, разглядывали проходивших и проезжавших мимо дам, раздумывали, где поужинать нынче. Война была уже объявлена, и эшелоны отправлялись один за другим на фронт. На ускоряющем жизнь вокзальном ветерке, который засквозил по Одессе, подобное мирное времяпрепровождение казалось украденным у настоящего, полуреальным.
Закатное марево выпустило навстречу пролётку, в которой сидели две хорошенькие девушки – одна в белой шляпке, другая в розовой – смеющиеся, беззаботные. Архипенко приветствовал дам, как знакомых. Пролётка или замедлила ход, или время так растянулось – Николай не понял. Он до неприличия долго разглядывал девушку в белой шляпке, не в силах отвести взгляд.
– Кто это? – поинтересовался Краснов, когда пролётки разъехались.
– Дочь Гурвичей, ты ведь знаком. А тот розанчик – их племянница из Киева, Полина. Кажется, студентка консерватории…
В следующий раз Николай встретил эту девушку через неделю – в летнем саду устроены были танцы. На эстраде расположился оркестрик, поле вокруг обычно отводилось для танцующих. Краснов заметил «белую шляпку» издали. В каждой чёрточке, в каждом движении её была неизъяснимая манкость – словно ниточку натягивали, вынуждая Николая идти к ней.
– Вы позволите? – на его счастье, зазвучал как раз новый вальс.
– Да…
И прохладные пальчики – в ладонь, и гибкая талия – под руку, и аромат – в голову… Краснов не помнил больше никаких подробностей того вечера совершенно. Помнил только, что проводил Полину и пошёл бродить по городу, хмельной от восторга.
Они уговорились встретиться через день.
А назавтра полк, в котором служил подпоручик Краснов, отправили на фронт.
И вот сейчас Поленька там, за спиной. И всё несбывшееся, всё отмечтанное и запертое во времена оны на замок снова берёт его прохладными пальчиками за запястья.
Зяма Биток спал чутко – приобрёл эту привычку за беспокойные годы под Лёвиным началом. Ворвавшийся к Зяме посреди ночи вестовой не успел ещё, закончив короткий доклад, отдышаться, а Биток был уже на ногах, одет и при кобуре с маузером.
– Точно она? – отдуваясь, пытал Зяма вестового. – Обознаться не мог?
– Она, – осенил себя крестом тот. – Такую ни с кем не попутаешь. Мы её сразу узнали, как из дому вышла. А Стае, покойник, и говорит…
– За Стаса потом. Что за Кацнельсона скажешь?
– Так шлёпнули ж его, Кацнельсона.
Зяма сложил в уме фрагменты нехитрой мозаики. Убитый Кацнельсон знался с контрабандистами. Операцию по вывозу Полины Гурвич наверняка организовал он. Значит…
Через пять минут в казармах протрубили подъём. Ещё через час два катера, каждый с дюжиной вооружённых людей на борту, отвалили от портовых причалов и вышли в море.
Краснов столкнул в воду лёгкий остроносый ялик. Запрыгнул на борт и, усевшись на банку, взялся за вёсла. Выть хотелось от боли в простреленном плече и от нехорошего, душу давящего предчувствия.
– Николя! Вы ранены, Николя? – растерянно спросила Полина.
Краснов не ответил. Сжав зубы, он принялся выгребать от берега. Левая рука не слушалась, весло шаркало лопастью по воде, ялик не хотел держаться на курсе, упорно косил влево, рыскал, раскачивался.
– Я не знаю, как вас благодарить.
– Не будем об этом, – Николай, не удержавшись, закряхтел от боли.
Минут десять провели молча. Краснов, теряя силы и кровь, ожесточённо гнал ялик на тусклый свет масляного фонаря метрах в трехстах от берега.
Когда до фонаря остались считанные гребки, Николай свистнул. Ему незамедлительно ответили, луч заметался по воде, нащупывая ялик. Краснов зажмурился, бросил вёсла, поймал брошенный с баркаса конец, закрепил за банку.
– Николя, вас надо перевязать. Вы весь в крови, – ахнула Полина.
– Вы умеете делать перевязки?
– Когда-то умела.
– Ладно.
– Сюда ехайте, – предложил угрюмый голос с баркаса. – Благородие, да ты никак ранен? А это шо за цимес? Готене, то ж баба. Лука, эй, Лука!
Едва оказались на борту, Лука Ставрос ухватил Краснова за грудки.
– Ты кого нам привёз? – грек оскалился, яростно метнулась золотая серьга в ухе. – Кого привёз, спрашиваю?
– Кого надо, того и привёз.
– Одурел? За бабу уговора не было. Баба на борту – к беде! Я выхожу из дела. Твой богомольный дружок, – Лука обернулся к Моне Цимесу, – нас подставил.
– Ша! Благородие, тебе задаток Рувим уплатил?
– Не успел. Убили Рувима.
Моня Цимес хакнул, покрутил головой, сплюнул за борт.
– Божий человек был. И ладно, с мёртвых спросу нету.
– Нету, – подтвердил Лука. – И с нас теперь нету.
– Ас нас есть, – Моня поскрёб щетину. – С нас спрос остался, мы слово давали. Выбирай якорь.
– Ничего я не буду выбирать. Я… – грек отпустил Краснова, обернулся к Моне, сжал кулаки и вдруг, наткнувшись на мрачный, исподлобья, взгляд, осёкся и сник. Таким взглядом Моня Цимес смотрел на человека прежде, чем с ним разобраться. Нехорошим был взгляд, мрачным и стылым, Луку передёрнуло, он
