И когда непонятным укором
По плащу шебуршит осторожно
Мелкий дождь ежедневного вздора —
Быть прохожим почти невозможно:
Так храбрится он, ветер осенний,
Так нелепо, отважно, несложно
Как с фасада подкрашенный город…
И прожектор подсветкою ложной
Разукрасит его, обесценит,
Перепутав прологи с финалами,
Бросит вниз на колючие тени
Фонарей, отражённых каналами.
142.
В городских садах с цветниками,
В беседках больших, восьмигранных
Духовые оркестры играли,
И качались алые канны.
А майоры в бордовых петлицах
Дирижировали оркестрами
И не знали, что будут сниться
Всем, на клумбах оставившим детство.
Изменялись, смещались предметы:
Стали вместо петлиц погоны,
Стали вместо скамеек — вагоны,
И зима обгоняла лето;
Так волчатам эвакуации
Раскрывалось всё невпопад,
И журчал кипяток на станциях,
На кривых деревянных станциях —
В полувеке тому назад.
. . . . .
С трёх сторон Пиренеи глядят
На рожденье безвестной речки.
Этот белый канат — водопад,
Эти чёрные скалы — вечность.
Брызги лет разлетаются в стороны,
А из нагроможденья камней
Геликон, барабан, валторны —
С каждым всплеском звучней и звучней.
Как?
Опять?
До чего ж он некстати —
Тощий вальс городских садов!
Ведь на каждого больше чем хватит
Убегающих городов,
Эмиграций, эвакуаций
И газет, и картонных лат…
А в конечном счёте приснятся
Только скалы и водопад.
Тут-то и вспомнишь всех отшумевших…
В воздухе пусто. Зябко взвешен
В пыли водяной рассвет.
Чернолаковых скал фон.
Остывшей земли портрет.
Капель по камню — звон, звон.
143.
Мы не допили Кубок Большого Орла,
И нелепой расплата за это была.
Трехсотлетнее в кубке прокисло вино,
Да и сам проржавел он, и вспучилось дно.
Отвалился орёл — подбираем опять
Поиграть-побренчать, на штаны проливать.
Сам Кабатчик не допил: он бронзовым стал,
И плывун подмывает его пьедестал,
На губах трехсотлетнего уксуса вкус,
Жжется оцет, совсем как змеиный укус.
Спотыкается конь, а змея-то цела…
Мы не допили Кубок Большого Орла.
144.
Пора кончать петербургскую повесть —
Небо сдёрнуто над головой,
Осыпаются звёзды при каждом слове,
Обернувшись жухлой листвой.
Пора прекратить бесконечное бегство
От наизнанку надетого детства,
Жевавшего чёрный подсолнечный жмых,
Считавшего палку за главное средство;
И не ломать больше мельниц чужих.
Пора забыть вавилонскую башню,
И в прежние русла течения рек
Вернуть — и увидеть, что вовсе не страшно
Кончается варфоломеевский век.
Почему ж у Старухи не прялка в руках,
А краплёная — в звёздах — колода,
И на всех королях — двухсотлетний страх
