форштевень, рухнула мачта, сорвался за борт бесполезный пулемет.
Лодку качнуло, даже завалило немного. Но что дерево против стали?
— Полный назад! Полный вперед!
Снова удар, уже в корму — командир надеялся повредить «немке» вертикальный руль. Лодка дала ход, отошла подальше как от озверевшего пса. Мелкого, но зубастого.
Уже три часа бились наши ребята. «Шмель» пылал от разбитого форштевня до кормы. Рухнули надстройки, провалилась носовая палуба.
— Мы сделали все, что могли, — устало сказал командир. И подумал, что теперь он должен сделать все, чтобы спасти людей.
Тем временем окончательно стемнело. За пределами пылающего моря была непроглядная чернота.
Шлюпка, как ни странно, уцелела. Ее не тронули пули, пощадил огонь.
Командир приказал покинуть судно. Спустили шлюпку, погрузили раненых, отвалили от пылающего борта, прикрывающего их от подлодки.
— Сейчас отойдем, — тускло произнес машинист, — и они нас расстреляют.
— Вот еще! — по-мальчишески возразил командир. Да он и был еще мальчишкой. Но мальчишкой военным. — Ты сможешь «Шмелю» ход дать?
Вот тут и у машиниста глаза сверкнули. Точно: судно снова пошло, значит, экипаж на борту. А он тем временем — в темноту морскую.
Машинист вскарабкался на борт, схватил шлюпочный чехол, намочил его, накинул на голову и нырнул в машинное отделение. Включил муфту, затем заклинил гаечным ключом сектор руля. Чтобы «Шмель» шел уверенно, на ходу не рыскал. Прыгнул за борт, перевалился в шлюпку.
Экипаж провожал взглядами уходящее от них судно. Уводящее от них немцев. Разбитое, пылающее, оно деловито постукивало дизелем и оставляло их в спасительной темноте, уводя от них яростный свет огня.
Разобрали весла. Командир навесил на борт шлюпочный компас, определил курс…
Тахометр дрожащей стрелкой показывал сумасшедшие обороты. Счетчик лага — четырнадцать узлов. Наша «Щучка», наверное, даже в своей молодости не бегала так резво.
Навстречу катила плавная тугая волна. Будто мы шли по горной реке против течения. И казалось, что вода бежит мимо, а мы стоим на месте.
— Два часа уже бьются… — Мрачно сказал Командир.
— Если еще бьются, — еще мрачнее добавил Штурман.
Быстро темнело.
Командир приказал связаться с базой. И когда Радист вышел на мостик и покачал головой, он сердито кашлянул, отвернувшись от ветра, раскурил трубку.
— Могли бы хоть пару истребителей послать.
— Да не могли бы, — возразил Штурман. — Сейчас все силы на охрану конвоя задействованы.
Да, конечно, закон моря. Сотни танков, тысячи грузовиков, тонны металла, люди… Что против них деревянное суденышко и семь человек на его борту?
На исходе второго часа хода показалось вдали зарево.
— «Шмель» горит!
Первый раз я услышал, что наш Штурман грубо выразился. Капитан положил ему руку на плечо, но ничего не сказал.
Одесса папа маячил на носу, мокрый как рыба. Вглядывался в розовое море и красное небо.
— Давай ка, рыбак, к орудию, — сказал Боцман.
А Командир приказал приготовиться к торпедной атаке.
— Может быть, мы ее еще застанем на месте, — со злой надеждой сказал он.
Зарево росло. Близилось. Стали доноситься орудийные выстрелы.
— Никак живы? — обрадовался Боцман. — Никак еще бьются?
Заняли места по боевому расписанию. И тут сигнальщик доложил:
— Прямо по курсу шлюпка!
— Малый ход. — Командир аж весь вытянулся вперед, вглядываясь в светлеющую от близости пожара даль.
На шлюпке нас тоже заметили. Осушили весла, дали автоматную очередь.
— Это наши! — крикнул Боцман. — Ребята со «Шмеля»!
Посигналили, еще сбавили ход, приняли шлюпку. Бережно перенесли раненых, осторожно спустили в люк.
— Досталось вам, ребята. А «Шмель» все горит? А немец?
— Немец его добивает. Он не знает, что мы оставили судно. Идет параллельно и лупит. Никак не отвяжется.
— Это радует, — сквозь зубы произнес Командир. — Дизеля — стоп!
Пошли под электромоторами, бесшумно. Чтобы не спугнуть немцев.
Экипаж «Шмеля», ну те, кто был в состоянии, остались на палубе. Светло как днем. «Шмель» пылает, как деревенский дом в засуху. Но все еще упрямо идет вперед. И так же упрямо параллельным курсом, соизмеряя скорости хода, идет немецкая субмарина и долбит, и долбит его снарядами. Как жадная ворона полудохлого цыпленка.
— Носовые товсь! — команда.
В свете, в ярком кругу появляемся мы. Бесшумно. Как призрак мщения.
Немцы, хоть и были увлечены добиванием судна, но надо им отдать должное — сразу же заметили нас на свету. И сразу же сделали вывод. Все, кто находился на палубе и в рубке, как по команде, задрали руки.
— Ага! — сказал Командир. — Прямо щас! Носовые — залп!
Расстояние было небольшое. Две торпеды шли, как две подружки, по ниточке. Кое-кто из немцев сдуру маханул за борт. А зачем?
Рвануло дуплетом. Так рвануло, что бросило нашу «Щучку» назад. Закачало беспорядочной волной.
«Немка» разлетелась на куски — одни вверх, другие в стороны, а третьи, надо полагать, сразу вниз.
И тут же, будто поняв, что он до конца выполнил свой долг, зашипел, окутался паром героический «Шмель» и погрузился на вечную стоянку.
Сколько же за эту войну приняло в себя кораблей Баренцево море. И по своей, и не по своей вине…
Много я об этом думал. Особенно когда в наше время стали некоторые… очернять историю Великой Отечественной войны. И воевать-то мы не умели, и с готовностью сдавались в плен полками и армиями. И подвигов не совершали, оказывается.
Летчик Гастелло, по-ихнему, не направлял свой горящий самолет на танковую колонну немцев, а упал на нее случайно. Саша Матросов перебрал фронтовых сто граммчиков, споткнулся и рухнул на амбразуру. Немцы юную девушку Зою зверски не пытали — ее забили русские бабы за то, что она сожгла их избы.
Какая, простите, мерзость!
Я так думаю: все люди по-разному к подвигу, к герою относятся и по-разному это оценивают.
Одни — их, конечно, не так много, но они есть — восхищаются и мечтают стать такими же героями.
Другой, он тоже восхищается, но про себя честно думает: «Нет, я на такой подвиг не способен. Я не могу лечь под танк с гранатой, я не могу выдержать жестокие пытки. Ну и ладно, буду равняться на героев своим честным трудом, выполнять свой долг перед Отечеством».
А вот третьи — они самые страшные. Их зависть гложет. Они знают, что им до таких высот духа никогда не подняться. Значит, надо героя до своего шкурного уровня опустить: не было никаких подвигов,
