услышал ни звука.
Проклятие, у меня что-то со слухом, с оглушающим ужасом подумал он. Или же с голосом. Или и с тем, и с другим. Он с силой топнул ногой, но каблук сапога беззвучно утонул в мягком снегу. Крикнул без слов, до предела напрягая голосовые связки, но результат был такой же, как если бы он являлся глухим от рождения. Глаза тем временем прямо-таки ломило от дичайшего несоответствия, немыслимой неестественности вокруг, и когда он, наконец, обрёл возможность вновь воспринимать увиденное, то изумлённо вздохнул, млея от какого-то неназываемого чувства, сродни вкусу сновидения из детства.
Мир остановился. Мир застыл. Из самого сердца Вселенной некто всемогущий изъял сам принцип движения, и снежные хлопья, ещё минуту назад медленно опускавшиеся к земле, сейчас замерли в воздухе, словно на фотоснимке. В этом нарушении всех земных законов было что-то настолько величественное, что он долго стоял, не смея пошевелиться, и всем существом внимал сковавшей мироздание священной немоте. За недвижимой завесой снега почти неразличимы были монолиты, огораживающие капище. Казалось, вовсе уже ничего не существует, кроме торжественного сна снежного безмолвия.
Глупо улыбаясь, он сгрёб в горсть россыпь снежинок, поднёс к лицу. Они холодили кожу, но не таяли. Он дунул, и снежные хлопья, разлетевшись, замедлили движение и вновь застыли на сюрреалистическом полотне мира без времени. «Как же так, — всё больше веселясь, подумал он, — что же такое происходит, если это ход времени прекратился, то как я дышу, как я существую, почему в теле не остановился обмен веществ, да я уже давно должен быть трупом!..» Он потёр ладони — они были тёплыми. Вспомнил про перчатки, обронённые, когда началась вся эта чертовщина; наклонился и увидел их не долетевшими до земли, зависшими на полпути вопреки всем законам притяжения.
Тем временем всё вокруг плавно пришло в неспешное движение: снежные хлопья тихим ходом устремились обратно к смутно-серым небесам. Они отделялись от снежного покрова и медленно поднимались ввысь. Снежинки срывались и с чёрного сукна шинели, высвобождаясь из микроскопических волосков шерстяной ткани, и уплывали всё выше и выше. Часы на запястье вздрогнули и мерно пошли в обратную сторону. Маховик времени крутанулся вспять.
— Санкта Мария, — только и сумел пробормотать Штернберг. — Господь всемогущий!
Вдруг воздух, словно гранатой, разорвало чьим-то оглушающим истошным воплем. Не успел Штернберг толком испугаться, как кто-то за спиной хрипло произнёс скороговоркой: «Кажется, у нас проблемы», и вслед за этим кто-то ещё в паре метров от него ядовито прокомментировал: «Прекрасно!» Голос показался незнакомым, к тому же за каждым звуком колыхалось странное смазанное эхо — поэтому Штернберг не сразу узнал свои собственные слова, затерявшиеся в расслоившемся и скомканном времени и пространстве.
Вокруг происходило что-то противоестественное. Рябящий снегом воздух потемнел и наполнился неясными, очень далёкими отзвуками чего-то скрипучего, отвратного. От пронзительного холода онемели пальцы и заломило в висках. Изумление быстро уступало место самому чёрному, животному страху. Продолжая играть деловитое спокойствие экспериментатора, хотя всё внутри уже дрожало и ходило ходуном, Штернберг достал из кармана компас. Обычно на Зонненштайне магнитные приборы не выкидывали никаких фокусов, но сейчас стрелка плясала и вертелась во все стороны как бешеная.
— Чёрт знает что, — произнёс он, чтоб хоть что-нибудь сказать. Голос прозвучал глухо, словно в противогазе. Нервы уже сдавали, хотелось бежать без оглядки — но куда? Обняв себя за плечи, он ещё раз осмотрелся — паника боролась с любопытством, и любопытство пока брало верх — а вокруг становилось всё темнее, снег беспорядочно мельтешил, носясь сразу во всех направлениях, в ушах нарастал сиплый и глухой монотонный рёв, напоминавший эфирные помехи исполинского радиоприёмника, виски и затылок сдавило, и он почувствовал, что, кажется, начинает терять сознание. «Вот ещё сдохну тут», — мельком подумалось ему, но эта мысль почти не испугала из-за невероятности происходящего. Он шагнул вперёд, но не ощутил под ногами никакой опоры. Вообще вдруг перестало существовать само понятие верха и низа, исчезло всякое направление, протяжённость пространства сжалась в ничто, и за единый миг он увидел дрожащие отблески факелов на гигантских камнях и мглу тинистого речного дна, человека в белом одеянии вроде тоги, бьющего по лицу связанного пленника, и жертву дурацкого, бессмысленного убийства, лежащую пятками врозь у брошенного автомобиля в уютном лесочке за огромной скалой, а затем всё смешалось, пропиталось тьмой и сгинуло.
Постепенно вместе с самоощущением вернулась обыденность мира, и Штернберг почувствовал, что лежит, раскинув руки, в снегу, и снежный холод уже успел растечься по жилам. Что-то мягко скользнуло по щеке. Штернберг заморгал, стряхивая снег с ресниц. Кажется, чья-то рука смахнула с его лба длинную чёлку — и вдруг в глаза высыпалась целая пригоршня снега. Он зажмурился, мотнул головой, услышал словно бы лёгкий смешок и вновь щекой ощутил мимолётное шелковистое касание. Через мгновение открыл глаза, поправил криво сидевшие очки, но ни рядом, ни поодаль никого не было.
Стоило приподняться, как земля потеряла устойчивость и совершила несколько плавных кругов; от такого аттракциона гадко подташнивало. На какое-то время вышел из строя вестибулярный аппарат, и казалось решительно неосуществимым не то что подняться на ноги, но даже встать на четвереньки — конечности подгибались, и после пары безуспешных попыток он остался лежать на снегу, медленно приходя в себя и соображая, как следует расценивать всё то, что с ним случилось. До жертвенного камня было метров пять, если не больше, и Штернберг не мог понять, как и когда успел отойти от алтаря. Создавалось впечатление, будто его выбросило из центра капища — словно бы взрывной волной или силовым полем невиданной мощности.
На снегу не было никаких следов. «Кто-то ведь здесь был, — недоумевал он, — тот, кто сыпал мне в лицо снег. Мне это не померещилось. Но можно ли здесь вообще доверять своим ощущениям?» В старых легендах об этом месте говорится, что человека, оказавшегося в одиночку среди камней, посещают диковинные видения, а ещё может почудиться, что он провёл на капище всего пять минут, тогда как на самом деле прошло два часа, и наоборот, час может обернуться несколькими минутами…
— Господа, кажется, эксперимент превзошёл все ожидания, — объявил Штернберг в морозную тишь, после чего кое-как встал на ноги и пошёл к автомобилю, шатаясь, падая и вновь сосредоточенно поднимаясь.
В холодной, как пещера, автомашине он первым делом поглядел на часы на приборной панели. В сравнении с его наручными часами они ушли на двадцать минут вперёд.
Йена
— Как ваше здоровье, профессор Кауфман?
Вопрос был задан только из вежливости: Штернберг видел, что со здоровьем у археолога дела плохи. И тот понимал, что Штернберг это видит.
Они сидели на скамье у окна, в тупике больничного коридора. За окном анемичное солнце вяло трогало мокрые ветки деревьев.
— Вы хотите поговорить о Зонненштайне? — Кауфман искоса взглянул на него, по-птичьи дёрнув головой. В сером больничном халате маленький археолог казался особенно хрупким. — Вы туда приезжали недавно, я вижу.
— Расскажите мне о людях, которые исчезли на раскопках. Я знаю, после того июльского случая было ещё два подобных происшествия.
Штернберг почувствовал внезапный испуг археолога.
— Я не… Я, собственно, подумал, вы попросите рассказать легенды о капище.
— О легендах мы ещё поговорим. Я прочёл все публикации вашего дражайшего коллеги, занимавшегося легендами, господина Габровски. Жаль, что он составил компанию обитателям Бухенвальда. Хотя, разумеется, ему следовало подумать о последствиях, прежде чем распускать язык.
Археолога передёрнуло. Впрочем, раздражение его быстро уступило место равнодушию, на дне которого тёмными водорослями колыхался страх.
— Они были моими лучшими учениками. Все они были молоды… и, я б сказал, несколько
