плоскостью клинка дрын деревенского драчуна. Энергетический заряд рикошетом ударил по самой узнице, и она со стоном свалилась с табурета. Из носу у неё потоком хлынула кровь.
— Больше не пытайтесь, — спокойно сказал Штернберг. — Иначе вы попросту убьёте себя.
Заключённая, зажимая кровоточащий нос, с трудом взгромоздилась обратно на табурет. Штернберг протянул платок.
— Возьмите.
Не обращая внимания на настойчиво протянутую руку, узница сидела, согнувшись в три погибели, и покачивалась из стороны в сторону. Штернберг со вздохом поднялся, обошёл необъятный стол и попробовал отвести её перемазанные кровью ладони от лица. Она рывком отстранилась и вновь, как кукла, свалилась на пол. Штернберг попытался помочь ей подняться, но едва дотронулся до её плеча, как она разразилась оглушительным хриплым воем, в котором не было ничего человеческого. Она отползала от него на локтях и орала так, что дребезжал прошитый жёлтым электричеством затхлый воздух. Штернберг, массируя пальцами раскалывающиеся виски, вернулся на своё место и облокотился на стол, уронив голову в ладони. Спустя сколько-то времени — может, две минуты, может, час — покосился на забившуюся в дальний угол узницу. Та сидела на полу, подобрав ноги, тощая и грязная, словно бродячая собака, и озадаченно смотрела на него.
— Садитесь на стул, — устало сказал Штернберг. — И если вы больше не собираетесь изображать воздушную тревогу, то продолжим.
Прошло несколько минут. Штернберг, подперев голову, смотрел в тот угол, где без движения сидела узница, и равнодушно отмечал про себя, что видит и в то же время не видит её: всё вокруг было плоский жёлто-коричневым, дешифрованным — и безнадёжно-бессодержательным. Над ухом тикали наручные часы, отмеряя никуда не пригодные отрезки непонятно чего. За окном было уже совсем темно, и в чернильном глянце стекла отражалось белое пятно настольной лампы. Наконец, заключённая встала, прихрамывая, подошла к столу и опустилась на табурет. Ещё спустя долгую вязкую минуту подняла глаза, присмотрелась к лицу офицера, гадливо скривилась и вновь низко опустила голову.
— Что вам от меня надо? — спросила она хриплым, простуженным голосом.
— Наконец-то вы заговорили. Я уж подумал было, вы потеряли здесь дар речи. Вас зовут Дана, так? Но в документах указано другое имя. Как это понимать?
Заключённая неопределённо повела плечом.
— Вас так в бараке называли?
Молчание.
— А как мне вас называть?
— У меня есть номер, — ответила она. — Мой номер одиннадцать ноль восемь семьдесят семь.
— Фройляйн Заленски, я зову людей по именам, а не по наборам цифр и не собираюсь менять своих привычек. Так как мне вас звать? Дарьей или Даной?
Заключённая не ответила.
— Что ж, ладно, — вздохнул Штернберг. — Давайте будем молчать. Будем сидеть и молчать. У меня времени много, вам, я полагаю, тоже торопиться некуда. Сейчас я, с вашего позволения, позову блокфюрера и попрошу принести перекусить и какое-нибудь не слишком снотворное чтение. Вы не подскажете, в библиотеке этого спортивно-оздоровительного заведения есть что-нибудь помимо свежих номеров «Вестника рабовладельца», брошюр «Возлюби своего надзирателя» да свода правил поведения идеального узника?
Заключённая приподняла голову, уголок разбитого рта чуть дрогнул. Понимает иронию — это хорошо, значит, ещё не совсем одичала.
— Ну так как, фройляйн? Устраиваемся здесь надолго?
Девушка чуть слышно вздохнула, зябко повела плечами.
— Зовите меня Дана.
— Хорошо. Если вам нравится, пусть будет Дана. — Штернберг сделал приписку на документе. Заключённая смотрела на его отяжелённую остро поблёскивающими перстнями властную сухощавую руку с нелепым сбившимся бинтом на указательном пальце.
— Моё имя Альрих фон Штернберг. Я работаю в научном институте СС, который занимается изучением, развитием и практическим применением человеческих парапсихических способностей. Под таковыми обычно понимаются явления вроде телепатии, ясновидения, телекинеза, пирокинеза, дистанционного воздействия — в том числе и вашего, фройляйн, умения отправлять людей на свидание с Богом одним лишь усилием мысли. Я предлагаю вам возможность навсегда покинуть концлагерь, поступив на службу в нашу организацию. Учитывая ваш уникальный талант, должен сразу вас предупредить: дав согласие на сотрудничество, вы будете обязаны соблюдать устав нашего отдела — в противном случае вам грозит высшая мера наказания, расстрел. Если же вы примете наши условия, перед вами откроется дорога в новую жизнь, наполненную достатком и почётом. Меня нисколько не волнует ваше прошлое. Я заинтересован в вашем будущем. Выбор за вами. — Произнесённое по двадцатому разу предложение о сотрудничестве уже сложилось в некое подобие тех речей, что звучали на собраниях оккультного отдела и механические интонации которых порой так раздражали Штернберга.
Узница молчала. Штернберг её не торопил: трудно, поди, осмыслить столь неожиданное предложение после многочасового пребывания в ледяном карцере.
— Важное дополнение, — добавил он чуть погодя. — Подписывая договор о сотрудничестве, вы получаете право освободить из концлагерей всех ваших родственников и друзей. Столько человек, сколько пожелаете. Считайте это своего рода предварительной оплатой. Или вознаграждением.
— У меня никого нет, — равнодушно произнесла заключённая.
— И вы никого не желаете избавить от скорой гибели?
Девушка пожала плечами.
— Что ж… печально, фройляйн, печально.
Взгляд узницы вновь налился тяжёлой ненавистью.
— Вам-то чему печалиться?
— Вашу семью убили немецкие солдаты? — решил внести ясность Штернберг.
— Нет, — обронила узница. Помолчав, холодно добавила: — Они сами от меня избавились. Это было до вас.
— Вы по национальности русская или чешка?
— Родилась в Петрограде. Выросла под Прагой. Считайте как хотите, мне всё равно.
Скверный типаж, подумал Штернберг. Без семьи, без родины. С одной стороны, удобно. С другой стороны, таким людям нечем рисковать. И с такими опасно связываться…
— Вы хорошо говорите по-немецки.
— Была возможность выучиться, — с отвращением сказала девушка.
— Выросли в немецкой семье?
— У немецких евреев.
— Так вот откуда у вас это. — Штернберг указал на жёлтую звезду Давида на робе заключённой.
— Это не жжёт, — с ледяной насмешкой произнесла узница. — Еврейка так еврейка. Мне наплевать.
— Правда, что вы защищали заключённых вашего барака от произвола надзирателей?
— Только детей. Взрослые того не стоят.
— Интересная философия. А вы не хотели бы освободить этих детей из заключения?
Узница промолчала.
— Подумайте над моим предложением, фройляйн.
Протащилось несколько долгих минут.
— Вы согласны?
— Нет.
— Почему?
— Да потому, что я вас ненавижу, — со злой скукой в голосе ответила девушка.
— Лично меня? Эсэсовцев? Немцев?
