менее естественные, но зато более эффективные методы воздействия. Предупреждаю, вам они очень не понравятся.
Заметив, что высоченный эсэсовец зло скривил широкий рот и вновь шагнул к койке, заключённая подобрала ноги и прикрыла руками голову, приготовившись принять град сильнейших ударов. Но у Штернберга были совершенно иные намерения. Не церемонясь, он, словно пружину, разогнул сжавшееся в комок узкое девичье тело, притиснул узницу спиной к матрасу, одной рукой закрыл ей рот, заодно локтем прижав её заведённые за голову скованные руки, коленом придавил её отчаянно брыкающиеся грязные ноги (заключённая сдавленно заверещала, видать, усмотрев в его действиях самое мерзкое из вероятного) и достал из ножен кинжал. Выглядывавший из-за двери надзиратель перевёрнутыми от восторга глазами наблюдал за всей этой весьма похабного вида сценой. Пронзительно блестевшим в резком свете лезвием Штернберг вспорол ворот робы (девица извивалась и мычала), расправил грубую ткань, оголяя грудину, коснулся кончиком ножа бледной кожи.
— У вас очень сильная и очень плохая руна, «Хагалац». Вряд ли вам это о чем-либо говорит, но я поясню. Вам на роду написано разрушать — себя и всё вокруг. Но, думается, это положение можно немного поправить — хотите вы этого или нет. И вы будете меня слушаться — хотите вы или нет.
С этими словами Штернберг начертал остриём кинжала на груди узницы, пониже выемки между ключицами, рунический знак «Хагалац» — прямую линию север — юг, размашисто перечёркнутую крест- накрест, — после чего поранил себе палец о лезвие и кровью вписал в «Хагалац» руну «Альгиц», свою личную руну.
— Ты будешь меня слушаться, — шептал он, склонившись к заключённой так близко, что его длинная чёлка падала на её зажмуренные в ужасе глаза. — Ты будешь слушаться только меня и никого больше. Ты сделаешь всё, что я скажу. Отныне для тебя нет никого дороже меня. Я — твой хозяин, — он склонился ещё ниже. — Alaf Sig Runa, — добавил он, полураскрытыми губами касаясь свежих царапин, лёгким поцелуем запечатывая ритуал, одновременно со всей сокрушительной мощью вламываясь в сознание узницы, мимоходом поразившись невероятной прочности воздвигнутых перед ним преград, — часть их пала, но другие, увы, выстояли, не позволив полностью выжечь волю этого зверёныша, — впрочем, вряд ли это уже могло существенно повлиять на результат. Девчонка выгнулась под ним дугой, забилась — сейчас главным было, чтобы столь грубый ментальный взлом не свёл её с ума.
— Тихо, — прошептал Штернберг ей на ухо. — Тихо. Уже всё. Я же предупреждал, вам не понравится.
Он отнял руки, с металлическим шорохом вогнал в ножны кинжал.
Узница скорчилась на койке, лихорадочно дрожа и заходясь в кашле. Потом её вырвало. Штернберг деловито наблюдал за ней со смесью жалости и брезгливости. Среди магов «Аненэрбе» прямая ментальная атака считалась делом грязным, вроде самого свирепого изнасилования (именно так чувствовали себя жертвы этой, вообще-то, мало кому удающейся процедуры). Тем не менее Штернберг нисколько не раскаивался в содеянном. Даже это, рассудил он, будет лучше медблока или пули. Хотя пуля была бы, несомненно, честнее… Но ему невероятно льстила небывалая возможность заполучить в свои подданные настоящего пси-ассасина, внушающего ужас всем окружающим.
Штернберг вновь склонился над заключённой, приподнял её бритую голову. Теперь глаза узницы были пугающе-пусты, разбитый, в коростах, рот безвольно приоткрылся.
— Ну что, больше не будем кусаться? То-то же, — довольно усмехнулся Штернберг.
Часа через полтора эта хищная зверушка вновь обретёт способность думать — и, если всё пойдёт как надо, мыслить она будет уже совсем по-другому, во всяком случае, относительно него.
— Чего вы на меня так вылупились? — одёрнул Штернберг радостно склабящегося надзирателя. — Вам здесь что, кинематограф?
«Да во сто крат лучше», — подумал шарфюрер, с грохотом запирая замок.
Переночевав в доме для приезжих, на следующее утро Штернберг прогулялся к комендантскому особняку, возле которого несколько солдат мастерили скамейки для комендантского сада, и вдоволь набрал больших, золотистых и ароматных берёзовых щеп. Тонкая, белоствольная, с печально поникшими ветвями берёза представлялась ему самым подходящим деревом для того, что он задумал.
Из щеп Штернберг выбрал самую крупную и ровную и вырезал из неё небольшой амулет с руной «Хагалац». В этот знак он своей кровью тщательно вписал руну «Альгиц», заполняя алыми каплями выскобленные на дереве желобки. Амулет он надел на грубую шерстяную нить и постоянно носил с собой на запястье левой руки.
Прибывших через два дня автомашин едва хватило на всех заключённых, внесённых в список — длинный-длинный список, нисколько, впрочем, не озадачивший любезного господина Зурена, радовавшегося тому, что он сумел так просто отделаться от придирчивого чиновника. Солдаты загнали узников в крытые брезентом кузова грузовиков, где из-за тесноты оставалось лишь стоять не двигаясь. Блестевшие в темноте Фургонов глаза заключённых — такие большие и выразительные, какие бывают только у крайне истощённых людей, — настороженно следили за высокой тёмной фигурой, видной отовсюду даже сквозь завесу снега: чёрный ферзь среди бесцветных пешек. Узники уже знали, что отныне принадлежат этому офицеру СС, странному типу, успевшему за два дня побеседовать со многими из них, вкрадчиво задавшему какие-то нелепые вопросы и теперь собирающемуся увезти их куда-то прочь из лагеря. Они со страхом думали о будущем. Лагерные ворота медленно раскрылись, и первая машина выехала в непроглядную снежную мглу, всколыхнувшуюся от жёлтого света фар.
3. № 110877
Мюнхен — Штахельберг (окрестности Нюрнберга)
Школа совершенствования психического развития, принадлежность оккультного отдела «Аненэрбе», в документах фигурировала под условным наименованием «объект Z-013», что дало повод посвящённым в её тайны окрестить заведение «Zauberschule» — «школа колдовства».
Размещалась школа «Цет» в бывшем монастыре — большом скоплении старинных построек, возведённых в разные эпохи, из-за чего общий суровый романский облик сооружения был причудливо разбавлен экстатическими вертикалями готики и сдержанными формами архитектуры Возрождения. Монастырь стоял на вершине крутого холма, в окружении лесистых гор. Попасть за его стены возможно было не иначе, как миновав несколько хорошо укреплённых постов эсэсовской охраны, предъявив часовым особый пропуск.
С середины января почти всё свободное от заданий время Штернберг проводил именно здесь, в отрезанном от мира тишайшем месте, в сообществе, отдалённо напоминавшем университетское делением на преподавателей и учеников. Курсанты были двух очень различных категорий: бывшие узники концлагеря и прошедшие вступительные испытания эсэсовские добровольцы. Штернберг демонстративно не делал различия между теми и другими. В школе «Цет» он мог себе позволить устанавливать свои собственные законы. Это было его маленькое королевство.
Почти весь обслуживающий персонал школы состоял из бывших заключённых. Тех узниц, для которых не нашлось работы при школе, Штернберг отправил на правах новых сотрудников в норвежские загородные филиалы «Лебенсборна», предназначенные помогать белокурым норвежкам растить детей от немецких солдат. Правда, часть катеров с бывшими заключёнными прибыла не в Норвегию, а в Швецию, и Штернберг прекрасно об этом знал. Вскоре он принялся изыскивать новый повод, чтобы вывезти заключённых из Равенсбрюка. Но следующей поездке в концлагерь не суждено было состояться. Постановлением начальства Штернберг был освобождён от должности главы комиссии по рекрутированию экстрасенсов из числа узников концлагерей. Сама комиссия продолжила работу, но уже без него. Он пытался
