едва не вывернуло наизнанку. Никакой горох и тем более никакой, даже самый запущенный, кариес не дал бы такого запаха, да еще в такой концентрации. Если эта вонь исходила от Ольги, оставалось только предположить, что супруга Александра Дымова умерла не меньше недели назад и уже успела основательно протух…, то есть разложиться.
Но, как ни назови процесс, конечный продукт от этого меньше вонять не станет. Нет, Ольга — живая Ольга — так пахнуть не могла. Так что же она, и впрямь умерла?
По здравом размышлении Дымов решил, что это какая-то чушь. Как Ольга могла умереть, да еще и, извините, разложиться, лежа у него на плече? Он что, спал целую неделю? Вряд ли. Так что это — шутка какая-нибудь?
Этот вопрос показался ему странно знакомым, но разбираться в этом ощущении было просто некогда — у него хватало иных, гораздо более острых ощущений, и что-то подсказывало, что в самом скором времени их станет еще больше.
Осторожно, словно боясь, что его укусят, Дымов протянул свободную руку и ощупал то, что лежало у него на плече. Пальцы скользнули по волосам и вдруг коснулись чего-то твердого, ледяного, омерзительно липкого, на ощупь отдаленно напоминавшего человеческое лицо.
Дымов в ужасе отдернул руку, попытался вскочить и сразу же с глухим деревянным стуком приложился лбом к чему-то твердому, деревянному. Удар отбросил его назад — испуганного, сбитого с толку, потерявшего ориентацию в пространстве, задыхающегося, с бешено бьющимся сердцем. Он снова протянул руку и ощупал то, что лежало рядом.
Так и есть, лицо. Вот нос, закрытые глаза, а это, должно быть… Да, точно, открытый рот и зубы. Все твердое, холодное… окоченевшее? Да нет же, чушь, чушь! Этого не может быть! Ведь они с Ольгой совсем недавно, буквально накануне, что-то делали вместе, и она была жива и здорова. Может быть, это шутка? Подложили ему в кровать манекен, подсунули под кровать дохлую кошку, занавесили окна, доску какую- нибудь сверху присобачили, шутники… Только что же это за шутники такие, которые так неудачно шутят?
Этот вопрос снова показался Дымову странно знакомым, и он снова отбросил его в сторону, как второстепенный. Прежде всего надлежало все-таки разобраться, на каком он свете.
Итак, Ольга. Помнится, она приехала на дачу и…
Он снова попытался вскочить и снова ударился головой. Ну конечно! Они отправились в сарай, чтобы перезахоронить Нику, если окажется, что она действительно там. Там, в сарае, Дымов решил избавиться от жены, которая слишком много знала и чересчур вызывающе себя вела, корчила из себя этакую хозяйку положения. Он помнил, что выкопал яму и нашел на ее дне длинный сосновый ящик, подозрительно похожий на гроб. Он помнил, как сбил планки, которые удерживали крышку, и протянул руку жене, намереваясь сдернуть ее вниз, а потом зарубить лопатой и положить в этот же ящик.
Он помнил, что она подала ему руку, помнил, как рванул ее на себя, а потом…
… А потом все пошло совсем не так, как он планировал. Падая в яму, Ольга, словно только того и ждала, вдруг вынула из кармана правую руку, в которой мелькнуло что-то белое. В следующее мгновение она всем своим весом обрушилась на Дымова, сбив его с ног и пригвоздив к земляной стенке свежевырытой ямы, и тут же к его лицу плотно прижался влажный, знакомо пахнущий хлороформом носовой платок. От неожиданности Дымов сделал глубокий вдох, и это было последнее, что он помнил…
Он шарахнулся в сторону от того страшного, омерзительного, что лежало рядом с ним в кромешной тьме, и уперся плечом и затылком в деревянную стенку. Сверху была крышка, позади и справа стенка, а слева…
Вжавшись всем телом в занозистые доски, стараясь не дышать, Дымов нащупал карман джинсов. Слава богу, зажигалка была на месте. Под ним почему-то было полно бумаги — плотной, глянцевитой, похожей на фотографическую, и другой, потоньше, которая противно шуршала при каждом движении. Еще там было что-то на ощупь напоминавшее почтовые конверты, но Александру даже в голову не пришло задуматься, что бы это могло быть, — сначала он хотел получить подтверждение своей страшной догадке. Хотел ли?
Вынимая из кармана зажигалку, Дымов криво, болезненно усмехнулся в темноте. Разве у него был выбор? Разве кто-то когда-то спрашивал у него, чего бы ему больше всего хотелось? О, на этот вопрос он бы ответил не задумываясь! Особенно сейчас, когда больше всего на свете ему хотелось просто проснуться и обнаружить, что все это привиделось ему в пьяном бреду…
Колесико чиркнуло о кремень, выстрелив в темноту пучком оранжевых искр. Дымов поднял зажигалку повыше, пачкая дощатую крышку копотью.
Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы исторгнуть из его груди сдавленный вопль ужаса и отчаяния.
Рядом с ним в тесном дощатом ящике лежала Ника — Ника, умершая, несомненно, не менее недели назад, синяя, жуткая, с провалившимися глазницами и оскаленным в мучительной попытке поймать хотя бы молекулу кислорода ртом. Ладони сжимали исцарапанное горло — похоже, умирая от удушья, Ника пыталась разорвать его ногтями. Сведенное предсмертной судорогой тело было неестественно выгнуто; в неверном свете зажигалки Дымов отчетливо видел, как из открытого рта Ники испуганно выбежал и торопливо юркнул куда-то под одежду довольно крупный жук.
Зажигалка погасла. Дымов успел разглядеть, что в ящике — да нет, пожалуй, все-таки в гробу! — действительно было полно бумаги — каких-то конвертов, печатных листов, фотографий. Он снова засветил тусклый огонек, сжигая драгоценный кислород. Бумага его не интересовала — он и так знал, что это такое. Намного интереснее была надпись, замеченная им прямо у себя над головой, на крышке гроба. «КАК ТЕБЕ ЭТО НРАВИТСЯ, ПОДОНОК?» — гласила надпись.
— Сука! — плачущим голосом закричал он в темноте, которая после режущего глаза огонька зажигалки казалась густой и вязкой, как сырая нефть. — Что ты наделала, сука?! Чтоб ты сдохла, тварь! Ты сдохнешь! Сдохнешь! Сдохнешь!
Он ударил в крышку обеими ногами, но та не подалась ни на миллиметр, лишь в узкие щели, тихо шурша по бумаге, просыпалось немного земли. Дымов стиснул зубы и ударил снова — с тем же эффектом. Он зажмурился, пытаясь взять себя в руки, преодолеть панику. О, он недаром описал в своем рассказе именно такую смерть! Там, в рассказе, Александр Дымов выплеснул на бумагу не только свою обиду, ревность и злобу, но еще и свой страх — самый сильный, самый тайный, самый непреодолимый — страх перед погребением заживо, перед медленным удушьем без надежды и пощады. И теперь ему представилась единственная в своем роде возможность проверить описания этого процесса.
Но все это было уже неважно. Важнее всего было другое: все эти дни его водили за нос, умело играя на его чувствах, заставляя делать одну глупость за другой, все глубже погружая в пучину безысходности, все ближе подводя вот к этому сосновому ящику, изготовленному с таким расчетом, чтобы в нем могли поместиться двое… Все было заранее рассчитано и выверено, а он просто катился, как пущенный с горки вагон, не имея возможности свернуть и остановиться.
Он был невиновен в смерти Ники Воронихиной, но каким же слабым утешением это служило ему сейчас! Ведь Ольга действовала, ни на йоту не отступая от разработанного им самим сюжета. Очевидно, когда он валялся в доме пьяный до бесчувствия, она решила его навестить и случайно прочла рассказ. Надо полагать, идея показалась ей привлекательной, и она воплотила ее в жизнь, украсив лишь кое-какими необходимыми деталями. Например, зачем-то распечатала рассказ и послала его Нике — ведь это именно он лежал сейчас здесь, в гробу, вперемешку с письмами Дымова Нике и ее письмами ему. Зачем она это сделала? Очевидно, чтобы напугать Нику, заставить ее бежать из города, чтобы можно было перехватить ее где-нибудь по дороге, без свидетелей. Кроме того, рассказ Дымова, пришедший по почте почти сразу после ссоры, должен был заставить ее нового приятеля подозревать во всем Александра.
— Сука, — прошептал он в темноте и энергично завозился, переворачиваясь на живот.
При этом его правая рука невольно толкнула труп, деливший с ним узкое пространство ящика. Толчок получился сильным; раздался отвратительный раскатистый звук, похожий на продолжительную отрыжку, и Дымова захлестнула волна зловония, по сравнению с которым прежний запах казался нежным и утонченным, как дорогие французские духи. Он застонал, борясь с подкатившей к горлу тошнотой, но все- таки не удержался, и его обильно вырвало. Мысль о том, что теперь придется умирать в луже собственной блевотины, не доставила Дымову радости, но, освободив желудок, он почувствовал себя лучше — совсем
