сопровождалось укреплением государственной мобилизационной системы — чрезвычайного политико- административного аппарата, который был идентифицирован как власть бюрократии. Затем организация источника средств для индустриализации в форме системы «военно-феодальной» эксплуатации как деревни, так и остального населения страны (коллективизация и система лагерного труда) и, наконец, сама форсированная индустриализация страны.
В сущности, после промышленного рывка эта система и олицетворявшая ее всемогущая партийно- государственная бюрократия завершили свою историческую миссию, однако вступила в силу внутренняя логика порожденного огромного государственного мобилизационного механизма и особенные социальные интересы обслуживающей его бюрократии. Само общество, вынесшее тяжелейшие демографические потрясения и в результате ставшее слишком примитивным для того, чтобы противостоять этой государственно организованной силе, представляло собой благоприятную среду для того, чтобы мобилизационная система просуществовала неоправданно долго.
Раздел 3
Тупики нэпа. 1927–1929
Глава XI
Внешняя политика и Коминтерн
1921–1929 гг.
В системе ценностей «нэповского» большевизма организация мировой революции отодвигалась на второй план, переводилась из военно-политической в пропагандистскую плоскость. Лидеры РКП(б) отдавали себе отчет в том, что такой поворот вызовет брожение среди радикальных коммунистических групп за рубежом. В известной степени превентивный идеологический удар по ним наносила ленинская работа «Детская болезнь «левизны» в коммунизме».
«Капитал все еще царствует во всем мире, и нам необходимо взвесить, все ли еще остается верной, в общем и целом, занятая нами позиция, рассчитанная на мировую революцию»[801], — говорил Троцкий 23 июня 1921 года, проводя четкую параллель между европейскими иллюзиями и «нашими поражениями и разочарованиями в России». Холодный душ, которым оказались эти слова для делегатов Третьего конгресса Коминтерна (22 июня — 12 июля 1921 года), встретил сопротивление иностранных компартий — в ходе дискуссии «русских товарищей» неоднократно обвиняли в усталости, излишней осторожности и пессимизме. Масла в огонь подлили споры об оценке «мартовской акции» — вооруженных выступлений рабочих Мансфельдского района Центральной Германии, на которые германскую компартию подтолкнули эмиссары из Москвы. Ряд лидеров КПГ назвал это выступление путчем, поставив под вопрос догмат о непогрешимости «генерального штаба мировой революции».
Ленин еще накануне конгресса резко выступил против левацких перехлестов в оценке ситуации, выразившихся в так называемой «теории наступления». На самом конгрессе он, по собственному признанию, «стоял на крайне правом фланге»[802]. Это создавало опасность раскола делегации РКП(б), ибо позиции левых разделял Бухарин, и более сдержанно, Зиновьев. По воспоминаниям Троцкого, в ходе конгресса «Ленин взял на себя инициативу создания головки новой фракции для борьбы против сильной тогда ультралевизны, и на наших узких совещаниях Ленин ребром ставил вопрос о том, какими путями повести дальнейшую борьбу, если III конгресс займет бухаринскую позицию»[803].
Центральным моментом конгресса стало обсуждение доклада Карла Ра дека о тактике. В нем был сформулирован новый лозунг Коминтерна — «задача, перед которой мы стоим, заключается в завоевании широких масс пролетариата для идей коммунизма»[804]. Здесь же впервые возник вопрос о необходимости выдвижения в этой связи переходных требований. Хотя они и противопоставлялись программе-минимум социал-демократии, но олицетворяли все-таки традицию Второго Интернационала.
Признание несбыточности надежд на то, что буржуазный мир не переживет коллизий Первой мировой войны и выход из нее станет началом всемирной Гражданской войны, заставило лидеров большевизма не только пересмотреть стратегию Коминтерна, но и по-новому определить его место в системе приоритетов и институтов партийной диктатуры. В первые три года советской власти подобные надежды не только питали героизм «красных» (в известном фильме на вопрос «Ты за большевиков али за коммунистов?» находчивый Чапаев отвечает: «Я за Интернационал!»), но и делали излишним завязывание сколько-нибудь прочных контактов с правящими кругами внешнего мира. Наркоминдел казался самым временным из всех государственных структур советской власти, своего рода «чрезвычайкой» наоборот, данью традициям старой дипломатии, доживавшей свои последние дни.
На ее месте должна была возникнуть новая система международного права, не ограниченного какими-либо территориальными и национальными границами — завоевав власть, русский пролетариат может обратиться к собратьям по классу из других стран через голову их правительств[805]. Представления о «двух мирах», с которыми советские дипломаты совершали свои первые поездки в Европу[806], требовали тем не менее поиска связующих нитей между ними. На этом пути обеим сторонам приходилось преодолевать утвердившиеся стереотипы.
Большевики после поражения в советско-польской войне согласились с длительностью «исторического компромисса», отодвинув на второй план идеи военно-политического реванша. Запад был вынужден признать, что Советская Россия является не только «носителем красной заразы», но и геополитической реальностью, без учета которой трудно выстроить новый баланс сил в послевоенной Европе. Значительную роль в сближении «двух миров» играли исторические аспекты — от проблемы царских долгов Англии и Франции до традиционного разделения труда и рынков на континенте.
Прагматизм советских интересов не уступал западному подходу — в ходе обсуждения внешнеполитического нэпа в центре внимания большевистских стратегов постоянно находились два момента: недопущение иностранной интервенции и получение западных кредитов. Советский дипломат А. Иоффе 4 декабря 1921 года обратился к членам Политбюро с предложениями по активизации внешней политики. «Буржуазный мир не может без нас обойтись», а значит, следует индивидуализировать наши отношения с каждым из государств, а не твердить о капиталистическом окружении. Иоффе предлагал сделать ставку на Германию с тем, чтобы пробить брешь во внешнеполитической изоляции Советской России.
Его общий вывод вполне отвечал традиционным представлениям о задачах внешней политики — в расчет бралась не сила идей, а гораздо более измеримые вещи. «Мы — сила и буржуазный мир не может с нами не считаться. Указание Вашингтонской конференции на силу нашей армии и флота — вовсе не пустая фраза. И не напрасно Германия постоянно путает своих врагов тем, что недалек момент, когда Россия выступит и потребует принадлежащего ей по праву места»[807].
Таким образом, право силы возвращалось на свое законное место после того, как сила революционной идеи не смогла перевернуть мир. В таком же ключе были выдержаны и «Тезисы о международном положении и задачах иностранной политики Советской России», подготовленные Радеком и разосланные лидерам РКП(б) в начале 1922 года. После того, как стало ясно, что поворот России к нэпу не привел к перерождению большевистского режима, на Западе «наступила полоса некоторого преходящего
