считая, что хитрый Ллойд Джордж сумеет обвести советского дипломата вокруг пальца, требовал жесткого следования инструкциям Политбюро и негативно реагировал на любые инициативы своего соратника[827]. Чичерин, имевший информацию о том, что Бухарин и Радек уже получили выговор за уступки во время конференции трех Интернационалов в Берлине, все же отказывался от ультимативного выдвижения условий, перекладывая ответственность на Москву. После обмена письмами с Ллойд Джорджем он телеграфировал в коллегию НКИД: «Напомню, что в одном из писем Владимира Ильича, и на последнем заседании Политбюро со мною перед отъездом мне была дана строжайшая директива не допускать разрыва, не дав ЦК принять решение»[828] .
16 апреля настойчивость советской делегации была вознаграждена — германские представители согласились на подписание договора о взаимном отказе от возмещения убытков и возобновлении дипломатических отношений. Рапалльский договор стал выражением союза двух париев Версальской системы, и в то же время символом восприятия Советской России как «нормального» государства. После его заключения Германия стала основным внешнеэкономическим партнером СССР, налаживалось сотрудничество двух стран в культурной и военно-технической сфере[829] .
Именно на использовании «германской карты» строилась чичеринская внешняя политика на протяжении 1920-х годов, рассчитанная на раскол единого фронта западных держав против СССР. Ради этого он был готов пожертвовать не только советско-английскими отношениями, но даже солидарностью с германскими коммунистами[830]. Летом того же года переговоры о заключении аналогичного с Рапалльским договора велись и с правительством Италии, однако его подписанию помешал приход к власти в этой стране Муссолини.
Несмотря на кажущуюся безрезультативность (ключевой вопрос о возврате долгов Россией был передан в комиссию экспертов), Генуэзская конференция стала первым серьезным рубежом, который удалось взять советским дипломатам. Ультиматумы и военную силу сменил период мирных переговоров с новой Россией, означавший ее неизбежную интеграцию в систему европейских отношений. Советские представители активно противодействовали идеям создания единого центра экономических контактов между Востоком и Западом. Напротив, подписание Рапалльского договора подтвердило реальность расчетов на использование противоречий между ведущими мировыми державами для укрепления внешнеполитического положения нашей страны.
Совместная делегация советских республик принимала участие в Лозаннской конференции, посвященной послевоенному урегулированию на Ближнем Востоке, и в частности, режиму черноморских проливов (ноябрь 1922 — июнь 1923 года). Расчеты на то, что в защиту советской позиции (закрытие проливов для военных судов третьих стран, свобода торгового мореплавания) выступит и Турция, не оправдались — Чичерин сообщал из Лозанны с сожалением, что «турки ведут жалкую политику» и мы находимся здесь в полной изоляций[831]. Тем не менее в ходе конференции были установлены контакты с представителями Ближнего Востока — Сирии, Палестины, Персии, вновь поставлен вопрос об альтернативе Лиги наций. Советский Союз отказался ратифицировать конвенцию о проливах, хотя де-факто соблюдал ее. Решение было принято Политбюро несмотря на протесты руководителей наркоминдела, считавших, что это приведет к рецидиву внешнеполитической изоляции СССР[832].
Неудавшаяся попытка найти политических союзников в лице европейских социалистов вновь выдвинула на первый план вопрос о переходных требованиях в идеологии коммунистов. Он явился в начале 1920-х годов не только одним из критериев размежевания «правых» и «левых» в Коминтерне, но и инициировал программную дискуссию. До тех пор, пока достижение конечной цели казалось делом ближайшего будущего, потребности в кодификации и систематической пропаганде требований коммунистов попросту не возникало. На первом заседании программной комиссии ИККИ 28 июня 1922 года определилась линия размежевания в этой сфере — революционному максимализму Бухара на противостояла осторожная позиция германских коммунистов и Раде ка, выступавших против жесткого определения «конечных целей» коммунистического движения[833].
В поисках выхода из патовой ситуации руководитель компартии Чехословакии Б. Шмераль выступил с заявлением, что «вопрос о форме и стиле программы будет лучше всего разрешен, если программа не будет склеена из отдельных кусков, выработанных всевозможными коллегиями, а будет с начала до конца написана кем-нибудь одним из выдающихся наших товарищей»[834]. Подразумевалось, что это будет один из лидеров большевистской партии. Но Ленин был уже тяжело болен, Троцкий ссылался на недостаток времени, а Зиновьев не выказывал особого интереса к теоретическим вопросам. Бухарин таким образом автоматически становился единственным кандидатом в авторы программы Коминтерна. Его противостояние большинству в вопросе о переходных требованиях фактически парализовало дальнейшую работу в этой сфере и потребовало подключения других «выдающихся товарищей».
Сразу же после трех содокладов по программному вопросу на Четвертом конгрессе Коминтерна (5 ноября — 5 декабря 1922 года) лидеры РКП(б) попросили у его президиума тайм-аут для обсуждения сложившейся ситуации в российской делегации. 20 ноября 1922 года было созвано специальное «совещание пятерки ЦК», в котором приняли участие Ленин, Троцкий, Бухарин, Радек и Зиновьев. Его итог обернулся поражением для революционного максимализма Бухарина. Решение «пятерки», оформленное затем как резолюция конгресса, подчеркивало необходимость включения частичных и переходных требований в программу с учетом особенностей той или иной страны.
Эти события стали последним фактом участия Ленина в работе Коммунистического Интернационала. Его уход из политической жизни лишил не только РКП(б), но и международное коммунистическое движение того «гироскопа», который обеспечивал их стабильность. В развернувшейся борьбе за ленинское наследство каждый из его потенциальных преемников должен был не только доказать свою верность идеалам мировой пролетарской революции, но и заручиться поддержкой наиболее влиятельных иностранных коммунистов. В обоих случаях Коминтерн оказывался немаловажным участком фронта в нараставшем конфликте лидеров большевистской партии.
В течение 1923 года основное внимание лидеры РКП(б) и Коминтерна уделяли Германии, где в январе разразился серьезный внутриполитический кризис, порожденный оккупацией Рурской области войсками Антанты. События, казалось, подтверждали расчеты на использование межимпериалистических противоречий для продвижения вперед дела мировой революции. В отличие от германских коммунистов, поспешивших заявить о назревании революционной ситуации в стране, советское руководство избегало публичных заявлений в поддержку Германии. Тем не менее по дипломатическим каналам велись необходимые консультации, активизировались переговоры о военном сотрудничестве Красной Армии и рейхсвера. Первый кредит на эти цели был получен летом 1923 года.[835]
В связи с надеждами на близкий социальный взрыв в Германии вновь обострились отношения между Наркоминделом и Коминтерном. Это не являлось секретом и для иностранных государств, требовавших от советских руководителей «определиться» в своем отношении к мировой революции. Вслед за Лондоном, в мае выступившем с «нотой Керзона», на активизацию деятельности эмиссаров Коминтерна отреагировал и Берлин. В ходе беседы в Наркоминделе 4 июня 1923 года германский посол в Москве Брокдорф-Ранцау согласно записи Литвинова заявил буквально следующее: «У германского правительства складывается впечатление, что у нас имеются два течения: одно — наркоминдельское, стоящее за постепенное и медленное разрушение Германии, второе — коминтерновское, считающее настоящий момент вполне подходящим для более решительных действий»[836].
Исход борьбы этих течений складывался в пользу Коминтерна. ЦК РКП(б) одобрил предложенный Радеком курс на союз КПГ с крайне правыми антиреспубликанскими силами («национал-большевиками»), чтобы раскачать ситуацию в Германии и в нужный момент перехватить инициативу, провозгласив лозунг захвата власти коммунистами. Находившиеся в тот момент на Кавказе российские руководители Коминтерна Зиновьев и Бухарин предложили поменять направление главного удара — компартия должна была нанести удар по националистам, чтобы завоевать на свою сторону социал-демократических рабочих.
