Тем самым дезавуировалась тактика, предложенная Радеком, что и вызвало столь резкую реакцию последнего: «Не может быть двух руководящих центров — один в Москве, другой на Кавказе — если не хотеть свести с ума берлинцев»[837]. Сам факт наставлений КПГ без участия немецких коммунистов никем из большевистских лидеров под вопрос не ставился.
Хотя надежды на близость «германского Октября» объединяли всех членов руководства российской партии, каждый совмещал их с собственными интересами. Троцкий вновь почувствовал шанс возглавить боевые порядки коммунистических армий. Его оппоненты больше рассчитывали на аппарат Коминтерна, где лишь Радек был явным приверженцем Троцкого. Подготовленные Зиновьевым в середине августа тезисы о положении в Германии ориентировали РКП(б) и КПГ на подготовку решительных боев за власть в этой стране.
Сталин предпочитал держаться в тени, разделяя более осторожные взгляды Радека. Сталинские поправки к тезисам Зиновьева делали акцент на проблеме удержания власти и военно-политической помощи со стороны СССР. «Если мы хотим помочь немцам — а мы этого хотим и должны помочь, — нужно нам готовиться к войне, серьезно и всесторонне, ибо дело будет идти в конце концов о существовании Советской Федерации и о судьбах мировой революции на ближайший период»[838].
Логика фракционной борьбы в Политбюро ЦК РКП(б) вела к тому, что все участники обсуждения германского вопроса стремились перещеголять друг друга в левизне и остроте формулировок. Общим местом дискуссии стало признание неизбежности военных действий в поддержку германской революции и отказ от каких-либо форм политического сотрудничества коммунистов и социал-демократов в ходе ее развития. Споры развернулись лишь вокруг вопроса о назначении календарного срока вооруженного выступления. С этой идеей выступил Троцкий, но остался в одиночестве. Решением Политбюро была создана специальная комиссия для оперативного контроля за событиями в Германии и разработки масштабной программы помощи КПГ.
Наконец, 4 октября 1923 года было решено послать туда «четверку товарищей», чтобы на месте возглавить революционные бои немецкого пролетариата. Роль немецких коммунистов сводилась к беспрекословному исполнению ее указаний. Робкие попытки оспорить такое разделение функций ни к чему не привели. Представитель ЦК КПГ в Москве Э. Хернле обратился 19 октября за разъяснениями к Зиновьеву и докладывал об итогах этого разговора следующее: «Выяснилось, что теперь решения, которые русские товарищи принимают в своем кругу, будут напрямую направляться в Германию и мы, как представители германской партии, практически выведены из игры»[839].
Наряду с Куйбышевым в состав «четверки» вошли сторонники Троцкого — Радек и Пятаков, удаленные из Москвы как раз в момент начала внутрипартийной дискуссии. Симпатизировал Троцкому и Крестинский, последний член «четверки», занимавший пост полномочного представителя СССР в Германии. Когда на карту была поставлена судьба мировой революции, о дипломатическом этикете предпочитали не вспоминать.
Куйбышев в Германию так и не попал, его заменил нарком труда В. Шмидт, специалист по профсоюзным вопросам. Остальные члены «четверки» могли с полным правом рассматривать свою командировку как почетную ссылку. Тонко чувствуя ситуацию, за день до отъезда Радек обратился в Политбюро с письмом, потребовав запрета общепартийной дискуссии и примирения с Троцким. Понимая, какого накала достигла взаимная неприязнь оппонентов, он пытался использовать последний аргумент — брошенные на произвол судьбы компартии Запада: «Русский ЦК отказывается от своей руководящей роли в Коминтерне, если он теперь не в состоянии собственной внутрипартийной дисциплиной, политикой необходимых уступок избегнуть рокового конфликта. А если дело так обстоит, то наши братские западноевропейские партии имеют право и обязанность вмешаться, как вмешивалась русская партия в их дела. Я убежден, что ни один из членов ЦК не откажет мне в праве это сделать, ибо это было бы отрицанием Интернационала»[840].
В этих словах звучал не только политический расчет, но и искреннее обращение к традициям международной солидарности, на которых держалось социалистическое движение Европы с середины прошлого века. Заложенная в уставе Коминтерна идея «всемирной партии пролетариата» с правом вмешиваться во внутренние дела любой из своих национальных секций, казалось, развивала эти традиции. Однако на практике она была реализована лишь наполовину, превратившись в улицу с односторонним движением, по которой из России на Запад и Восток продвигались идеи «мирового большевизма».
«Германский Октябрь» потерпел поражение, фактически так и не начавшись. Деятельность московской «четверки», поставки оружия и хлеба из СССР, финансирование военно-технического аппарата КПГ не могли компенсировать нежелания немецких рабочих идти в «последний и решительный бой». Лишь в Гамбурге коммунисты под руководством Эрнста Тельмана на несколько дней захватили контроль над рабочими кварталами города. В Германии давно уже был дан отбой, а в Москве еще продолжали надеяться на новый всплеск революции. 3 ноября Политбюро постановило «признать, что возможность отсрочки событий в Германии ни в коем случае не должна повести к ослаблению нашей военно-промышленной и военной подготовки»[841].
Неудавшееся революционное выступление, на которое КПГ решилась под воздействием решений российского Политбюро, поставило в повестку дня вопрос о его виновниках. «Тройка» использовала его для нанесения удара по Троцкому и его сторонникам, вернувшимся из Берлина. Попутно Сталин и Зиновьев взяли курс на смену руководства германской компартии, которому в конечном счете пришлось расплачиваться за «правые ошибки». В свою очередь, Радек не забыл о своем октябрьском ультиматуме — пленум ЦК польской компартии 23 декабря выступил против попыток использовать германское поражение для дискредитации политики единого фронта и устранения Троцкого из руководства РКП(б).
События «германского Октября» стали серьезной вехой в истории не только Коминтерна, но и российской компартии. Конфликт личных амбиций среди узкой группы потенциальных преемников Ленина лишил партию той способности концентрировать силы на решающем участке борьбы, которая помогла ей одержать победу в гражданской войне. Попытка перенести этот опыт на европейскую арену, в Германию, была обречена на провал уже потому, что там отсутствовали объективные предпосылки революции. Но «оказание помощи» в том объеме, который предусматривался октябрьскими постановлениями Политбюро, вполне могло привести не только к обострению советско-германских отношений, но и к новой европейской войне.
Парадоксально, но именно тот факт, что руководство партии большевиков в этот момент оказалось парализованным внутренним конфликтом, уберег СССР от принесения новых колоссальных жертв на алтарь мировой революции. Вряд ли можно говорить о сознательном саботаже, однако объективно кремлевские лидеры действовали наперекор той концепции решающего штурма, которая принесла им победу осенью семнадцатого года.
«Перерождение» большевистского руководства, о котором вскоре заговорил Троцкий, диктовалось не только и не столько нараставшим государственническим подходом к международной политике. Опыт поражений, подобных германскому, подталкивал лидеров РКП(б) к пониманию их причин как чисто внутренних, порожденных тем или иным «уклоном». Тезис о том, что «враг среди нас», стал не последней движущей силой на пути, ведущем к сталинской диктатуре.
Если Германия являлась страной, с точки зрения марксистских канонов оптимально подходившей для роли полигона мировой революции, то в других регионах Европы аналитикам Коминтерна приходилось брать во внимание факторы, выходящие за рамки классических схем. Традиционной сферой влияния России являлись балканские государства, и смена идеологических парадигм не погасила интереса Москвы к этому региону. Естественно, призывы помочь славянским братьям были заменены на лозунги освобождения от диктата Антанты. Балканы являлись составной частью «санитарного кордона», так беспокоившего советское руководство, и поддержка ориентированных на СССР сил в нем имела внешнеполитический подтекст. Помимо компартий ставка делалась на радикально националистические силы, прежде всего в Македонии, так и не получившей государственный суверенитет[842] .
Призывы Коминтерна опрокинуть Версальскую систему находили особый отклик в Болгарии, выступавшей в годы первой мировой войны на стороне Тройственного союза. В ночь на 9 июня 1923 года в стране произошел военный переворот, по отношению к которому болгарские коммунисты заняли
