которой — Александр I — благоволил к славянам вообще и к русским — в частности[705], Великобританию, Италию, Бельгию, Испанию и другие. Пожалуй невозможно было найти какую-либо западноевропейскую страну, в которой не оказалось бы русских беженцев, не была бы создана русская колония, насчитывавшая от нескольких десятков до сотен тысяч человек. Несколько десятков тысяч человек осело в Китае, особенно в районе КВЖД[706]; несколько сотен в Японии, на территории французского Индокитая, в Австралии. В середине 1920-х годов эмигранты потянулись за океан — в США, в страны Южной Америки, в Африку.
1920-е годы оказались по сути дела «золотым периодом» российской эмиграции. Причем, как в общественно-политическом, так и в культурном плане. И причиной тому являлись несколько факторов, кажущихся порой противоречивыми.
Практически все двадцатые годы эмигранты жили надеждой на скорое возвращение, в их среде витал «чемоданный» дух: большинство из покинувших Россию, что называется дневали и ночевали на багаже, ожидая сигнала к возвращению. Свою роль в возвращенческих настроениях сыграли и известия о проводимой на родине новой экономической политике, и деятельность ряда политиков, ратовавших за прекращение «внутренней Гражданской войны», и стремление советских спецслужб расколоть эмиграцию[707].
Все это вместе порождало и стимулировало активные политические споры, общественные дискуссии, выносившиеся из тесных эмигрантских квартир в просторные аудитории, на страницы периодической печати, трансформирующиеся в лекции, доклады, аналитические статьи, книги[708]. Споры эти не просто будоражили мысль, но и стимулировали эволюцию взглядов на, казалось бы, уже раз и навсегда сформулированные понятия и определения, корректировали оценки того или иного события, того или иного политического объединения. Именно «благодаря» вопросу о возвращении произошел раскол в рядах умеренных социалистов и левого крыла кадетов, часть которых выступала за прощение старых обид и отказа от противостояния, а часть занимала непримиримую позицию по отношению ко всему тому, что происходило в России.
Сложившийся к середине 1920-х годов политический спектр российской эмиграции известный политик и общественный деятель П. Б. Струве[709] определял примерно так: «С одной стороны стоят доктринеры-монархисты, именующие себя легитимистами, стоящие за реставрацию и считающие законным наследником российского трона Великого Князя Кирилла; на другом конце находятся доктринеры-республиканцы, видящие необходимость установления в России республиканского строя; эта группа делится в свою очередь на две: буржуазную с П. Н. Милюковым[710] во главе и социалистическую во главе с А. Ф. Керенским»[711].
Известный правовед Н. Н. Алексеев в своей классификации политических движений российской эмиграции в 1920-е годы, основанной на выдвигаемых эмигрантскими организациями рецептах спасения «гибнущей под большевиками России», был более категоричен: «Если поставить в центр внимания политическую сторону дела, то лекарей можно разделить на три группы. Первая из них — это сторонники заграничных, модных на Западе средств. Россию думают они исцелить, привив к ней новейший европейский строй в демократическом стиле. Хотят, иными словами, вылечить Россию, превратив ее в демократическую республику с социалистическим уклоном, как это ныне встречается во многих государствах Европы.
Другая группа, диаметрально противоположная первой, предлагает лечить Россию средствами часто домашними, старинными, как она думает, испытанными и национальными. Россию спасти может только монархия, — и это вытекает из глубоких национальных особенностей русского народа как преимущественно монархического…
Наконец, третья школа «лекарей» полагает, что излечение России возможно путем возвращения к тому политическому состоянию, которое установилось со времени первой революции (1905 год) и завершилось февральским переворотом 1917 года. Политический строй России в названную эпоху характеризуется как дуалистическая монархия — политическая форма, известная Западу, и не без основания, называемая «переходной»[712].
С учетом реальных перспектив будущего политического действия либерально настроенный публицист А. С. Изгоев в своем капитальном труде «Рожденное в революционной смуте», анализируя политическую ситуацию в русской эмиграции в 1920-х годах, оценивал ее несколько по-иному. Он рассматривал всю политическую эмиграцию как состоящую из партий «правого направления» и политических объединений «левого направления». Все они, без исключения, представлялись ему чем-то вроде «штабов без армий». «Они, — по словам публициста, — не только не проявляют никакой организованной политической работы. Они утратили даже и вербовочную силу. Молодежь, очутившаяся в эмиграции, а тем более выросшая в ней, в старые партии — ни в правые, ни в левые — не идет»[713].
Эти характеристики эмигрантских политических сил свидетельствуют о том, что в российской эмиграции, начиная уже с начала и с середины 1920-х годов доминировали политические движения, сложившиеся в России еще в предреволюционные и революционные годы. Вслед за Белыми армиями в эмиграцию ушел весь политический «обоз» дореволюционной России (кроме большевиков): с одной стороны — умеренные социалисты и кадеты, с другой — их недавние противники — монархисты, вплоть до самых крайне правых, которые, препятствуя проведению реформ, «внесли свою лепту в крушение России»[714].
Но ситуация не оставалась статичной. Дореволюционные направления общественно-политической мысли, как «правые», так и «левые», создавались в атмосфере совершенно иной, чем та, которая возникла после революции, и которая эволюционировала в эмиграции. Мировоззрение, вызвавшее к жизни разрушительную русскую «революционность», не только изменилось, но гибло прямо на глазах. Распадались старые партии, уходили в небытие политики, навсегда забывались идеи и догматические лозунги. Один из российских изгнанников — Н. А. Бердяев, остро чувствовавший зарождение новых русских политических настроений и понимавший их взаимосвязь с эволюцией европейской политической мысли, отмечал: «Старый интеллигентский радикализм и старый интеллигентский социализм потеряли пафос и не имеют уже никаких глубоких идеологических обоснований… Мы живем в эпоху крушения и банкротства всех старых политических идеологий — консервативных, монархических, национальных, буржуазно- капиталистических, либеральных, демократических, социалистических. И банкротство это связано прежде всего с крушением духовных основ дореволюционного миросозерцания. Материализм нашел свой позорный конец в современном коммунистическом материализме. Разложился старый позитивизм, он изгоняется из самой нации, и старая рационалистическая вера кончается»[715].
Оставшиеся дореволюционными по своему миропониманию и идеологии эмигрантские политические партии действительно были обречены на гибель. Прекрасно это понимая, российские эмигранты пытались по-новому понять причины произошедших в России катаклизмов: Первая мировая война, русские революции 1917 года, гибель монархии, Гражданская война, проигрыш Белого движения, укрепление Советской власти. Банкротство старого дореволюционного миросозерцания и мировосприятия, утопических догм и политических партий предопределяло появление в российской эмиграции целого ряда идеологических течений и организаций — «пореволюционных», провозгласивших и принявших рождение нового государства и нового мира, почувствовавших дыхание новой эпохи, не наступающей, а уже наступившей.
Так, уже в конце 1921 года заявляет о себе политическое течение «сменовеховцев», название которому дал сборник статей «Смена вех», вышедший в Праге в июле 1921 года и вскоре перепечатанный в Советской России. Среди авторов известные в научной и общественной среде правоведы и публицисты: Ю. В. Ключников, Н. В. Устрялов, С. С. Лукьянов, А. В. Бобрищев-Пушкин, С. С. Чахотин, Ю. Н. Потехин.
Основные проблемы, рассматриваемые «сменовеховцами», — русская революция, ее эволюция и эволюция большевизма; национально-государственные задачи России; возвращение русской эмиграции на родину. Авторы сборника «Смена вех», переосмысливая события недавнего прошлого, пришли к однозначному выводу: «Россия переживает не переворот, не бунт, не смуту, а именно великую революцию со всеми характерными ее особенностями»[716]. Новая экономическая политика воспринималась вестниками пореволюционной идеологии как закономерная трансформация
