под пояс-оби, и муж без слов бросил туда дурман. Теперь дождь уже не казался таким докучливым. Каэ была наедине с мужем, вдали от всех, и эта мысль завораживала и будоражила ее.
– Я хочу, чтобы ты вытерла их сухой тканью.
– Слушаюсь, господин.
– И не забудь после этого выкинуть ее.
– Да, господин. Дурман ядовит?
– Не так ядовит, как борец.[39] Но все равно, будь осторожна.
– Хорошо.
– Ёнэдзиро еще не вернулся?
– Думаю, нет.
– Пожалуйста, сообщи мне, как только он появится.
– Конечно, господин.
Сердце Каэ бешено колотилось в груди. Они впервые разговаривали с глазу на глаз. Крепко прижимая к себе ворох цветов дурмана, молодая жена бросилась в спальню. Свекровь как раз проветривала свои кимоно, аккуратно разложив их на застеленном татами полу.
– В чем дело? – осадила невестку Оцуги, неодобрительный взгляд уперся в ее промокшую одежду и цветы.
– Умпэй велел мне высушить их на кухне, – ответила как никогда собранная и спокойная Каэ, ощутив чувство превосходства перед этой выказывающей открытое неудовольствие женщиной.
Каэ достала из ящика одно из своих хлопковых кимоно и без тени сожаления порвала его на лоскуты. Разве важны какие-то там тряпки? Да она готова не одним кимоно ради мужа пожертвовать! В конце концов, он попросил сделать это именно ее, а не мать!
Тем временем Оцуги пробормотала что-то невнятное, если Каэ правильно разобрала, нечто вроде: «Отчего Ёнэдзиро так задерживается», – явный намек на то, что ее невестке никогда ничего не поручили бы, будь помощник лекаря дома. Но довольная Каэ невозмутимо взялась промокать влажные лепестки дурмана.
– Эти цветы ядовиты. Не вздумай положить лоскуты к остальным тряпкам. Не забудь.
– Да, матушка. Муж велел мне выбросить их.
– И хорошенько вымой руки. Не ровен час к чему-нибудь в кухне прикоснешься, это очень опасно.
– Да, матушка, – весело согласилась невестка, несмотря на строгий командный тон Оцуги. Каэ была слишком счастлива, чтобы обращать внимание на подобные мелочи.
Оцуги быстро закончила свои дела, еще раз бросила взгляд в сторону невестки и вышла.
Утратив былую силу, воронки цветов дурмана стали вялыми и безжизненными, словно из них вышла душа. Промокая и раскладывая их одну за другой на сквозняке, Каэ вернулась мыслями к первой ночи, проведенной в объятиях мужа. Молодая женщина вспыхнула и вздохнула с облегчением, радуясь тому, что свекровь ушла.
Как много дней прошло со времени возвращения Умпэя, когда это наконец случилось! В те времена в семьях самураев жены и мужья нередко имели раздельные покои, так было принято, но Оцуги не могла бесконечно препятствовать близости супругов. Однажды ночью, избегая смотреть невестке в глаза, она велела ей пойти в комнату к Умпэю. И вот сгорающая от стыда юная супруга появилась на пороге, прижимая к груди подушку. Несмотря на то что они были мужем и женой, этот визит дался Каэ нелегко. Комната Умпэя, которая днем превращалась в смотровую, примыкала к спальне свекра и отделялась от нее лишь тоненькой раздвижной перегородкой-фусума. С другой стороны спали Ёнэдзиро и Рёан, что только добавляло Каэ волнения. Все было бы иначе, если бы это была ее первая ночь в семье Ханаока, когда она еще не успела познакомиться с домом и его обитателями. Между прочим, Оцуги вполне могла бы уступить молодоженам свою комнату и поспать с дочерьми. Но поскольку она не собиралась делать ничего подобного, Каэ пришлось пойти к мужу. Ну как тут не заподозрить Оцуги в злом умысле?
Умпэй повел себя очень ласково с трясущейся от страха женой. Но когда его рука легла ей на грудь, Каэ была настолько ошеломлена, что еле сдержала готовый вырваться из груди крик, пытаясь освободиться от его хватки.
– Тебе больно? – довольно громко осведомился он.
Но это был не тот вопрос, на который могла ответить изумленная застенчивая девушка. Поэтому Умпэй повторил его еще раз, продолжая ласкать ее груди, сжимая их и поглаживая соски.
Каэ знала об интимной жизни только то, что рассказывала ей Тами. А поскольку няня понятия не имела о предварительных ласках, Каэ пришла к выводу, что подобные действия Умпэя продиктованы профессиональным любопытством. Она припомнила тот вечер, когда он говорил, что грудь – жизненно важный для женщины орган и ее нельзя оперировать, даже если речь идет о злокачественной опухоли. И все же ее обидело то, что в подобный момент он ведет себя как лекарь.
– Ой! – На этот раз она не сумела сдержать горестного вскрика.
Умпэй тут же отпустил ее и принялся нежно массировать соски ладонями. Каэ выгнулась от невесть откуда взявшегося чувства удовольствия и все пыталась уклониться от его рук, пока не забыла обо всем на свете и полностью не отдалась мужу.
В ту ночь нескончаемый дождик как никогда наводил тоску. Тишина, БСЭ.ЗЭ. лось, забилась в дом, прячась от холода, и замерла в его стенах. К утру Каэ начала опасаться, что ее крик был слышен в смежных комнатах – и в особенности, что он мог докатиться до спальни Оцуги, – обитатели дома вряд ли связали его с болью в груди. Впрочем, Каэ не слишком заботили мысли немощного, прикованного к постели свекра. Реакция Ёнэдзиро, Рёана, Окацу, Корику и младших детей – вот что действительно волновало ее, вот от чего она чувствовала себя неловко и еще более одиноко, чем обычно. Ей мерещилось, будто окружающие ведут себя как-то странно и даже избегают прямого общения с ней. Меньше всего эти изменения отразились на поведении свекрови, которая и без того редко с ней заговаривала.
После смерти Наомити Умпэй переселился в комнату отца. Теперь Каэ перестала так волноваться по поводу производимого ими шума, да и муж в свою очередь начал вести себя смелее. Временами он обнимал ее при свете и осматривал ее тело – внимательно, придирчиво, не моргая, – и все ласкал и ласкал ее груди. Обычно Каэ закрывала рот рукавом, чтобы заглушить готовые сорваться с губ вскрики, и с нетерпением ожидала, когда же все закончится. Но хотя ее разум говорил одно, тело жаждало совершенно другого. Эти прикосновения доставляли ей наслаждение, и она частенько стонала, замечая сквозь застилавший глаза туман, что родимое пятно на шее Умная вырастает до невероятных размеров.
Самым неприятным было возвращаться среди ночи в свою комнату, где спала Оцуги. Однако иногда Каэ настолько забывалась, что лежала в объятиях мужа до первых петухов, возвещавших ей о том, что пора бы вернуться в собственную постель. В таких случаях она заранее готовилась встретиться с испытующим взглядом бледной женщины, которая уже расчесывала волосы, и столкнуться с невысказанным, но ясно слышным презрением: «Что за крики? Да еще до самого рассвета? Разве это женщина!» И хотя этот воображаемый голос пронзал насквозь, словно ржавый гвоздь, он только придавал ей мужества и смелости.
Каэ привязала веревки к плоской корзинке, в которую аккуратно сложила просушенные цветы. Затем, легко вскочив на ноги, достала из широкого выдвижного ящика красное шелковое кимоно и переоделась. В отличие от полосатого хлопка шелк нежно касался кожи и более подходил ее радостному настроению. Время, проведенное с мужем за сбором дурмана, явно пошло ей на пользу, страхи развеялись, и Каэ стало гораздо меньше заботить мнение Оцуги и золовок на ее счет. Уверенная в себе, счастливая женщина вошла в кухню, поразив служанку и Корику своим нарядным одеянием.
– Помогите мне, пожалуйста. – Жена главы семейства говорила тоном, требующим уважения. – Я собираюсь повесить эти цветы вот здесь. – Она указала место под потолком, где, по ее мнению, на корзину не попадет дым и пар от горшков, потом встала на табуретку, которую придерживала служанка, и пристроила растения на балке.
Радость, переполнявшая все ее существо, несмотря на затянувшийся дождь, выплеснулась теплым приветствием к Ёнэдзиро:
– Добро пожаловать домой! Вы, должно быть, совсем промокли. Ой, что это у вас там?
Ёнэдзиро вытащил из-под соломенной накидки троих котят и бережно опустил их на пол. Бедняжки пугливо прижались друг к другу.
