— Наверное, вы недавно оказались бездомным? — озвучила она свою догадку. — Я вас в этой компании раньше не видела. Вы из беженцев, да? Или из заключения освободились? Ой, извините, опять я болтаю, не задумываясь… Вы не обижайтесь, это у меня привычка такая, все уже знают, уже не обращают внимания, а вы человек незнакомый, так что… вот.
— Я не обижаюсь, — сказал бомж и улыбнулся.
Зубы у него были красивые. Ровные, белые, и все свои. Аня никогда не видела бомжей с такими зубами. И у стариков, которые даже и не бомжи, таких зубов она не видела.
А почему она решила, что он старик? Ну да, почти седой, горбится, и походка шаркающая — это она заметила, когда он почему-то поспешил прочь при виде Ани и Евгения Михайловича. Ну, так это у кого угодно может получиться и такая осанка, и такая походка. И даже такая седина может оказаться у кого угодно. Людочка Владимировна сама говорила, что уже лет десять седину закрашивает, а ей недавно тридцать четыре года исполнилось.
Никакой он не старик. И никакой он не бомж, вот что. Ряженый. Всё это маскарад. А зачем?
Недавно она вычитывала страшный-страшный детектив, и вот там на такой вопрос было много-много ответов. И все — тоже очень страшные. Не очень-то достоверные, конечно, но разве она может судить о достоверности или недостоверности совершенно не знакомых ей бандитских правил, законов и… как их там? Да, понятий.
— Вы почему уходить собрались? — машинально спросила она, думая о том, зачем и кому понадобился такой странный маскарад. — Вы что, не голодный? А я хороший обед принесла. Можно сказать, даже праздничный…
— Я не уголовник, — неожиданно сказал ряженый. И опять улыбнулся.
Аня смутилась. Кажется, все её мысли опять написаны у неё на лбу крупными буквами. Не хватало ещё, чтобы её сосудистая система со всем блеском продемонстрировала сейчас всю свою патологию…
— Это всё равно… — Аня запнулась, сообразив, что это далеко не всё равно, и торопливо поправилась: — То есть это хорошо, что вы не уголовник, но ведь есть все хотят, даже уголовники. И не уголовники тоже. Так что в этом смысле — мне всё равно.
— Да, я в курсе, — сказал ряженый, с явным интересом разглядывая её. — Спасибо. Но я есть не хочу. Мне идти надо… по одному делу. И так уже опаздываю. Как-нибудь в следующий раз. До свидания.
Он повернулся и пошёл вдоль забора, шаркая ногами и сильно сутулясь. Ну, просто вылитый старик! Театр по нему плачет. И кино тоже. Аня немножко посмотрела ему вслед, пожала плечами, сказала себе, что это не её ума дело и вернулась к своим бомжам, которые были правильные, привычные и никакого недоумения не вызывали. Сидели себе на траве под забором, черпали из банок и пластиковых контейнеров харчо и салат, жадно ели и с хмурым удивлением поглядывали на Евгения Михайловича. Тот тоже ел, если и не так жадно, то всё-таки с завидным аппетитом. Сидел не на траве под забором, а на корточках перед расстеленной газетой, в общие банки своей ложкой не лез, успел положить чего-то себе в отдельную одноразовую тарелку, а так — никакой разницы. Наверное, действительно сильно оголодал. Аня вдруг расстроилась. Вот она, например, тоже очень хочет есть, но она-то у бомжей последний кусок не отнимает!
Евгений Михайлович при её приближении торопливо выскреб со дна тарелки остатки, вылизал ложку и легко поднялся.
— Сейчас вернусь, — предупредил он тоном учителя, который собирается выйти из класса и даёт понять ученикам: чтобы в его отсутствие безобразий в классе не было! — Аня, без меня не уходите, я буквально через пять минут… Чтобы до моего возвращения никто не расходился!
И торопливо пошёл со двора — в проезд между домами, совсем не в ту сторону, где за углом стояла его машина.
— За ментами побежал, — хладнокровно предположил Лёня-Лёня, провожая Евгения Михайловича недоброжелательным взглядом. — Поел, попил, поговорил, — теперь можно и за ментами. Гражданский долг, а как же.
Лев Борисович тревожно шевельнулся и вопросительно уставился на Аню.
— Леонид, почему вы всегда думаете о людях самое плохое? Я давно знаю Евгения Михайловича, он на такое не способен… — Аня подумала, что вообще-то не знает, на что способен Евгений Михайлович, и на всякий случай добавила: — И почему мы должны бояться милиции? Разве мы делаем что-то противозаконное? Обедаем на природе, вот и всё… Даже без спиртных напитков.
— Это да, — с сожалением согласился Лёня-Лёня. — Без бухла совсем не тот кайф… Ладно, хоть сегодня жратву принесла. Когда теперь придёшь?
— Сюда вряд ли смогу придти. Но если вы сможете сами приходить в другое место… — Аня вынула из кармана заранее приготовленный листочек с адресом и нарисованной схемой подступов к дому за кованой оградой и протянула его Льву Борисовичу. — Прямо завтра приходите, примерно в это же время. И Николаю скажите, куда теперь надо приходить. А почему его сегодня нет? И вот этот, новенький, тоже почему-то ушёл…
— Ты насчёт артиста не парься, он дачи нанялся сторожить, так что с голодухи не сдохнет, — с откровенной завистью сказал Лёня-Лёня. — А Коля больше не придёт. Закатали Колю. Ещё вчера.
— Как закатали? — не поняла Аня. — Посадили, что ли? В эту, как её… в крытку? И кто такой артист?
— Артист — это который ушёл. Кликуха у него такая — Артист. Сам, небось, придумал… — Лёня-Лёня неприязненной усмехнулся, помолчал и с той же усмешкой равнодушно добавил: — А Колю не посадили. Колю положили. Мусором засыпали, трактором сверху поездили… Так что теперь Коля не придёт, не до того ему…
Лев Борисович толкнул Лёню-Лёню в бок, и тот замолчал.
— Как это — трактором? — с трудом сказала Аня. — Как это — мусором? Так ведь не бывает…
Однажды она вычитывала кровавый боевик начинающего местного автора, где очень подробно было написано и про мусор, и про трактор… Очень подробно и очень противно. Читая, она думала: зачем это пишут? Ведь так не бывает! Очень обрадовалась, когда тот боевик всё-таки отказались издавать.
— Аннушка, ты это… ну, что ж теперь… — Лев Борисович смотрел на неё виноватыми глазами. — Коля умер, да. Так ведь все там будем…
— А нечего было в чужой бизнес лезть, — наставительно заметил Лёня-Лёня. — Металл — это дело опасное, это тебе не бутылки собирать… Хотя нынче и за бутылки пришибут, если на чужую территорию сунешься. А за проволоку или ещё там чего — это уж наверняка. Свалка давно вся между своими поделена, там братва серьёзная, там шутить не любят. Его ж когда ещё предупреждали, чтоб не лез! Вот и докрысятничался.
Лев Борисович опять толкнул Лёню-Лёню в бок, и тот опять замолчал.
— Мне пора идти, — сказала Аня. — У меня ещё очень много работы… А где моя сумка?
— Так твой мужик забрал! — Лёня-Лёня покрутил головой и насмешливо хмыкнул. — Весь такой, прям такой-растакой… Из отдельной тарелки ел, ага. Интеллигент. А сумку — того. У тебя там чего было-то?
— Не болтай, — сердито сказал Лев Борисович. — Аннушка, не слушай его, он сегодня не опохмелялся — вот и ноет, как чирей. А мужик твой… то есть знакомый твой — вон он, назад идёт. И сумка при нём.
Аня оглянулась — через двор к ним спешил Евгений Михайлович. И её сумку нёс, только не пустую, а чем-то туго набитую. Подошёл, сдвинул в сторонку пустые банки и коробки на газете и стал выкладывать из сумки новые банки и коробки — полные. Аня смотрела с удивлением. Ну, хлеб, сыр, колбаса — это ладно, это всё-таки еда. Творог, молоко — тоже какая-никакая еда, хотя она никогда не приносила бомжам молочное — ведь не дети. А вот принести сок, конфеты, пакет сухих сливок и минеральную воду — этого ей даже в голову не приходило. Даже для неё это было баловство и лакомство, без которого вполне можно обойтись. А уж бомжи-то и подавно обойтись могут. Напрасно потраченные деньги.
— Считай, сжёг бабки, — вслух подтвердил её мысли Лёня-Лёня, с брезгливой миной вертя в руках пакет молока. — Лучше бы так отдал, я бы хоть подлечился маленько…
— Это не для тебя, это для Льва Борисовича. — Евгений Михайлович отобрал у Лёни-Лёни молоко и сунул ему в руки пакет томатного сока. — Вот это — для тебя, лечись давай. Лев Борисович, а вы пейте молоко, вам это обязательно нужно, и творог тоже для вас, и сыр. Вам бы почаще молочное нужно есть… Ну, пока вот эти сухие сливки будете разводить в воде. Конфеты обязательно ешьте, обязательно, они с
