– Неужели вы не понимаете, это грязно! Грубо! Недостойно!
Солдат, дожевывая лук, взял комиссара за руку и со свойственной пьяным серьезностью сказал:
– Товарищ, все люди равны… Пойми… Ты обязан понять, ведь ты образованный человек. Девочки тоже люди… Они любят нас. И мы люди. Мы любим их. Так почему же мы не можем хорошо провести время… вчетвером?
– Вы говорите ерунду. Их доверили вам, полагаясь на вашу честь, честь солдата Красной армии.
– Так и есть. Мы не будем злоупотреблять честью красноармейца. Мы хотим как можно лучше позаботиться о них. Правильно, девушки?
Рассмеявшись, он схватил одну из девушек и расцеловал в обе щеки. Девушка слабо отбивалась.
– Боже мой! – вскрикнула жена священника и всей тяжестью пышного тела навалилась на худенького батюшку, энергично осеняющего себя крестом.
Комиссар в беспомощной ярости двинулся было прочь, но неожиданно развернулся и, печатая шаг, словно ребенок, играющий в войну, выкинул вперед руку, указывая пальцем на солдат, и гневно прокричал:
– Я донесу на вас властям!.. Вы ответите за это! Вас расстреляют!
Один из солдат, резко сменив тон, медленно повернул голову и процедил сквозь зубы:
– Заткнись, сучий сын, еврейский ублюдок, или я пристрелю тебя прямо здесь, на этом самом месте. – И он двинулся к комиссару, по-прежнему обнимая девушку за плечи.
Комиссар поднял револьвер. И тут монахини, которые до этого тихо плакали, подскочили к нему и повисли на руках.
– О, пожалуйста… пожалуйста, не стреляйте… Нет, – умоляла его румяная монахиня.
А толстая пожилая монахиня, повернувшись к солдатам, заныла гнусавым голосом:
– Голубчики, дорогие, воины Христовы, не начинайте кровопролития… не позорьте девушек. Позвольте им уйти… Господь вознаградит вас за это. Пожалуйста, позвольте им уйти. – И она горько разрыдалась.
Тронутые слезами монахини, солдаты попытались придать своим лицам благопристойное выражение, одновременно продолжая обнимать девушек. Смущенные, раскрасневшиеся девушки слабо отпихивали их грубые руки со своей груди.
Румяная монахиня, воодушевленная сопротивлением своих подопечных, начала тянуть одну из девушек в сторону. Заметив это, солдат тут же перехватил девушку другой рукой и с добродушной ленивой ухмылкой, хлопнув монахиню по мягкому месту, проговорил:
– Дорогая матушка, не вмешивайтесь в наши дела, а то мы сорвем с вас юбки, отшлепаем и в таком виде отправим в город.
Румянец мгновенно сошел с лица смертельно испугавшейся монахини.
Мы не знали, что делать; мы не имели права выдать себя. В нашем положении нельзя было принимать сторону комиссара и монахинь, но и смотреть, как солдаты беззастенчиво пытаются воспользоваться беззащитностью девушки, мы тоже не могли. Повернувшись к стрелочнику, мы увидели, что он смеется. Старик решил поступить с солдатами так, как поступает хозяин с особенно неугомонными гостями. Подойдя к солдатам, он предложил им папиросы и, улыбаясь, сказал:
– Теперь послушайте меня, дети. Не стоит разговаривать на улице. Заходите в дом, я приготовлю чай. Вы сможете продолжить свои разговоры за столом, и уверен, вам удастся договориться. Бесполезно улаживать споры посреди дороги. Входите в дом. Все входите, братья и сестры.
Старик, со спокойной улыбкой, не сходящей с лица, взял под руки обеих девушек, и поскольку солдаты тоже держали их под руки, то они так впятером и втиснулись в дверь. Приостановившись в открытых дверях, старик прокричал нам:
– Братья, привяжите лошадей под навесом и входите в дом!
Комиссар тоже двинулся в дом, но Алекс остановил его и мягко сказал:
– Не вмешивайтесь, товарищ. Может, это к лучшему. В теплой комнате солдаты, возможно, разомлеют и заснут, и девушки смогут уйти. Но даже если солдаты не заснут, то в процессе мирной беседы они, возможно, смягчатся.
Растерянный комиссар ухватился за предложенную соломинку и мгновенно согласился с доводами Алекса. Он помог нам привязать лошадей, и мы вслед за стариком и солдатами пошли в дом. За нами, вздыхая и жалуясь, двинулись остальные.
Глава 24
СВАДЬБА
Все вошли в дом и заняли места на скамейках, стоявших вдоль двух стен перед длинными, узкими столами. Женщины с одной стороны, мужчины напротив. Солдаты заняли места справа от двери, в красном углу, усадив рядом с собой девушек.
Смущенные больше прежнего, девушки молча сидели на скамье. Очаровательные восемнадцати- девятнадцатилетние девушки, пухленькие, розовощекие, с младенческим удивлением в глазах, похоже, не вполне понимали суть происходящего. С раннего детства они находились в монастыре и жили по правилам, установленным в течение многих столетий, отрезанные от внешнего мира. Главным авторитетом и истиной в последней инстанции являлась мать настоятельница. Началась революция, и чужие, непонятные люди изменили давно устоявшийся порядок. Девочки видели, как испуганно дрожит старенький священник, как мать настоятельница неуверенно бормочет и кланяется людям, которые не снимают головных уборов не то что в доме, а даже в часовне. Эти люди ворвались в привычную жизнь, прервав занятия, службы, проповеди. Это можно было объяснить только дьявольскими кознями, возбужденно шептали они друг другу, прячась по темным углам.
Как-то утром им приказали собрать необходимые вещи и погрузиться на телеги. С ними поехали двое солдат, которые не испытывали уважения ни к кому и ни к чему. Хрипло хохоча, они сразу же стали приставать к девушкам. Поначалу девушки боялись солдат, они им казались «дьяволами во плоти», но позже девушки нашли даже какую-то сладость в шутках этих дьяволов. Во всяком случае, две из них теперь сидели между солдатами, а остальные с ужасом наблюдали, не решаясь «избавить сестер от дьявола».
Тем временем стрелочник занялся хозяйством, и через пять минут перед каждым стоял стакан с чаем. Затем он выставил на стол все съестные припасы, имевшиеся в доме: молоко, гречишные оладьи, сметану, вяленую рыбу, лук и соленые огурцы. Когда все принялись за еду, один из солдат что-то прошептал товарищу, вложил руку своей девушки в его руку и вышел. Вскоре он вернулся с начатой бутылью самогона и водрузил ее на своем конце стола. После этого солдат опять взял свою девушку за руку.
Все ели молча, исподтишка наблюдая за солдатами и сидящими с ними девушками. Только хозяин дома говорил не умолкая. Он шутил, смеялся, наполнял стаканы, резал хлеб. Даже у толстой жены священника, почти парализованной ужасом, его шутки пару раз вызвали слабую улыбку. Ее круглое, бледное, лунообразное лицо морщилось в подобии улыбки, и она демонстрировала единственный пожелтевший зуб. Я уверен, что она пыталась улыбаться.
Комиссар нервно прохаживался по комнате, останавливаясь то рядом с Алексом, то с монахиней, то со мной и взволнованно жалуясь на грубость и отсутствие дисциплинированности русских людей.
– Вот во что трехсотлетняя тирания превратила этих людей. Революции ничего не остается, как использовать таких, с позволения сказать, людей, – говорил он каждому из нас.
Затем подошел к священнику и громким голосом бросил ему обвинение:
– Смотрите, что триста лет
Священник, виновато моргая и кивая, прошептал:
– Страшные времена. Уверяю вас, наступили страшные времена.
Его жена шмыгнула носом и заплакала.
– Вы что, не можете приказать своим ученицам, – обратился комиссар к пожилой монахине, – чтобы они дали отпор этим грязным скотам?
Монахиня молча сидела, не воспринимая ни слова из того, что он сказал, а может, просто ничего не слышала. Ее взгляд зацепился за солдата, который демонстративно целовал девушку в ушко.
Комиссар безнадежно махнул рукой и опять подошел к священнику, но, взглянув на его испуганное лицо и глаза, прикованные к нахальному солдату, отошел в сторону. Не было никого, с кем комиссар мог отвести душу.
