Наконец он не выдержал и, подойдя ко мне и низко склонившись, тихо сказал:
– Товарищи, ваш революционный долг – помочь мне, если эти два дебошира будут продолжать в том же духе. Мы сознательные граждане и обязаны объединиться, чтобы не позволить им сделать то, что они хотят, даже если потребуется применить чрезвычайные меры. Ваш долг – помочь мне.
– Конечно, товарищ, – кивнув, серьезно ответил Алекс. – Мы поможем. Только вам придется объединить нас и объяснить, что делать.
– Отлично, – начал комиссар, но тут один из солдат стукнул прикладом винтовки по полу и крикнул:
– Товарищи, гоните в шею этого мерзавца и прекратите гудеть! Дайте спокойно поесть.
Комиссар сразу отошел от нас, словно опасаясь получить по шее, и сел рядом с остальными девушками, напротив солдат. Он положил на колени револьвер и, судя по всему, успокоился. В комнате воцарилась тишина, нарушаемая только потрескиванием огня и звуками пережевывающих пищу людей.
Я наблюдал за солдатами. Они вели себя так, словно оказались одни на необитаемом острове. Они опьянели и начали приставать к девушкам с нежностями. Девушки, безусловно, не были против их приставаний. Да и что им оставалось делать?
У одной из девушек поверх платья с глухим воротом висел на черной узкой ленте маленький золотой крестик. То ли крестик, то ли высокая грудь привлекли внимание солдата, но он стал поигрывать крестиком, вроде как выискивая для него подобающее место на девичьей груди. Краснея и хихикая, девушка пыталась удержать его руки.
– Крестик надо носить не снаружи, а внутри, – шептал солдат, – близко к сердцу. – И он начал расстегивать пуговицы на ее платье.
– О боже, не надо! – вскрикнула девушка.
У комиссара лопнуло терпение. Он вскочил с места, бросился к старику, разливавшему чай, и спросил, как добраться до ближайшей деревни с телефоном. Старик объяснил, что до ближайшей деревни пятнадцать верст, а телефонные провода давно обрезаны.
– Но вы не волнуйтесь, – добавил он. – Все будет хорошо. Успокойтесь. Самое лучшее для вас сесть за стол, выпить пару чашек чаю и съесть гречишных оладий, как минимум шесть штук.
Юноша беспомощно огляделся, сел рядом с нами и сказал:
– Ладно, давайте ваши оладьи и чай.
Опять повисла тишина. И вдруг громко икнула вторая девушка. Все уставились на нее, и она поспешно налила чай в блюдце и стала делать судорожные глотки. Солдаты с аппетитом ели прямо из сковородки оладьи, поливая их топленым маслом. Время от времени они что-то нашептывали своим девушкам, и те краснели и громко смеялись. Солдаты непрерывно наполняли стаканы и пили за здоровье девушек, друг за друга, за каждого из присутствующих в комнате. Когда они подняли стаканы за монахинь, обе монахини отвернулись и злобно зашипели.
Девушек, похоже, поразило поведение монахинь. Они широко распахнутыми глазами смотрели на монахинь, словно прося совета или объяснения. За всю их недолгую жизнь к ним никто не проявлял столько внимания. Им объясняли, что нет большего греха, как целоваться с мужчиной. А теперь их целовали прямо на глазах их опекунов, которые оказались столь же беспомощны, как и они. Девушки не понимали, как им следует себя вести. Может, как христианским мученицам? Едва ли, поскольку они не так уж и страдали. А может, стоит ответить на нежности и погрузиться в омут неизведанного сладкого греха?
Остальные девушки пытались не смотреть на эту четверку, а может, притворялись, что ничего не видят и не слышат. Они сосредоточенно пили чай, скромно опустив глаза. Но всякий раз, когда солдаты целовали их подруг, стреляли в их сторону глазами. «Интересно, а что будет дальше?» – казалось, было написано на их лицах.
Комиссару все не сиделось на месте. Он опять вскочил и на цыпочках прокрался в угол, где сидели щуплый священник, его толстая жена и две монахини, уткнувшие носы в чашки с чаем. Круглолицая монахиня испуганно вскочила и поклонилась ему.
– Господь вознаградит вас, – гнусавым голосом произнесла она.
– Прекратите говорить ерунду, – с нотками отвращения в голосе перебил ее комиссар. – Я в последний раз объясняю вам, что воспользуюсь революционной властью, чтобы положить конец этому безобразию. – И, взглянув на солдат, продолжил шепотом. – И расстреляю двух этих бандитов, если вы не сможете убедить их… если вы их не остановите.
Толстая монахиня, не уверенная в том, кого она боится больше, пьяных солдат или тощего еврейского комиссара, не расстающегося с револьвером, преданно смотрела ему в лицо, быстро крестилась и ханжески шептала:
– Как прикажете, батюшка… как прикажете. Да хранит вас Господь Бог! Да хранит вас Пресвятая Дева Мария! Господь всемогущий, не оставь нас своей милостью!
Сморщившись, словно от физической боли, комиссар остановил ее словесный поток:
– Прекратите городить эту ерунду… Пожалуйста, остановитесь.
Алекс посмотрел на меня, выразительно подняв брови. Я в ответ поджал губы. Алекс встал и прошел в угол, где сидел священник. Все выжидающе смотрели на моего товарища.
– Я думаю, батюшка, – сказал Алекс, обращаясь к священнику, – что товарищ прав. Поговорите с ними, ведь вы умеете разговаривать с людьми. Объясните, что они должны доставить девушек, куда им приказали, а уже потом, когда выполнят приказ, могут делать, что им будет угодно… но только после выполнения приказа…
– Верно, абсолютно верно, – взволнованно прервал его комиссар. – Потом они могут делать что захотят. Как только выполним задание, пусть идут к чертовой матери. Мне все равно, что с ними будет потом. Идите и объясните им это. Ну давайте же, скорее… Я вам приказываю.
– Вы начальник, – прошептал священник, испуганно моргая, – да, теперь вы начальник. Страшные времена… Боже, какие страшные времена!
Старый худенький священник медленно встал и, еле-еле переставляя ноги и нервно потирая руки, подошел к солдатам и тихо произнес:
– Братья, позвольте слуге Божьему поговорить с вами.
Солдаты вскочили и схватили священника за руки.
– Говорите, батюшка, говорите. Только сначала сядьте, выпейте, а потом говорите. Нет ничего лучше дружеской беседы.
Священник опустился на скамейку и, чтобы не обидеть солдат, пригубил самогон.
– Ужасные времена, братья, – затянул он. – Страшные времена…
Солдаты слушали и кивали.
Ободренный вниманием слушателей, священник продолжил. Тем особым, «святым», голосом, которым говорят священники, очень мягко и спокойно, он начал с утверждения, что институт брака является одной из важнейших основ православной церкви. Если мужчина посягает на честь женщины, не связанной с ним святыми узами брака, он совершает смертный грех и становится грешником, потерянной душой. Бог, видя, как люди женятся, радуется на небесах, но, заметив людей в греховных отношениях, плачет горькими слезами.
В комнате воцарилась мертвая тишина. Даже стрелочник застыл с полотенцем в одной руке и стаканом в другой. Священник, плача и ломая руки, смотрел на солдат. Его душили эмоции. Он больше не мог говорить и просто что-то невнятно бормотал, пытаясь помочь себе жестами. Он напоминал глухонемого, который хочет, но не может говорить. Одна из девушек заплакала. Солдат попытался обнять ее, но она, вжавшись в стену, отталкивала его.
– Бог вознаградит вас за вашу мудрость и доброту, батюшка, – неожиданно сказал солдат. – Обвенчайте нас прямо здесь, и немедленно.
Священник застыл в изумлении: он не ожидал такого поворота дел. Беспомощно оглядевшись вокруг, он остановил взгляд на жене. Она не слышала, что сказал солдат, но, увидев растерянного мужа, быстро пришла в себя и спросила:
– Что он сказал? Я не слышала, что он сказал.
Солдат, покачиваясь, встал с места, обнимая рукой свою девушку. Он поклонился жене священника и,
