что они никогда не вернутся туда, где подверглись стольким оскорблениям.
В случае Лукреции наиболее точный диагноз был поставлен Франческо Кастелло, врачом герцога, которого Эрколе послал ухаживать за невесткой. Кастелло написал герцогу, что Лукреция сразу поправится, как только родит ребенка. Сильные приступы, при которых ее кидало то в жар, то в холод, случались практически ежедневно и приписывались избытку желчи в организме. Но с этим ничего нельзя было поделать, учитывая ее хрупкое телосложение и тот факт, что она была женщиной (существо довольно таинственное). Епископ Венозский придерживался противоположной точки зрения и сообщал о «душевных потрясениях» и симптоме истерии; в таком же духе он писал и в Рим.
3 и 4 сентября Лукреция была настолько плоха, что Кастелло отдал все в руки божьи. Вечером 5 сентября внезапная судорога в спине вызвала у несчастной стон. Ночью она родила мертвого семимесячного ребенка. Послеродовая лихорадка вызывала особое беспокойство, и рядом с Лукрецией постоянно находились врачи. Спустя два дня Феррара наполнилась быстрым звоном копыт; ворота замка открылись и впустили группу усталых, запыленных придворных французского короля. Это были герцог Валентинуа с шурином, кардиналом д'Альбре, и еще тринадцать человек. На следующее утро Чезаре навестил сестру, которую нашел в крайне тяжелом состоянии. У нее сильно поднялась температура, и доктора решила, что ей надо пустить кровь. Валентинуа сам держит ногу сестры и старается отвлечь ее от этой небольшой операции, рассказывая забавные истории. В ночь с 7 на 8 сентября у Лукреции случается рецидив, и утром следующего дня ее собираются причащать. Собравшиеся вокруг люди уверены, что она уже не встанет, но доктора, похоже, настроены более оптимистично. Вечером того же дня Валентинуа покидает Феррару так же неожиданно, как и появился.
Если улучшение и было, то очень недолго. 13 сентября состояние опять угрожающее, и об этом говорят по всей Италии. «Почему бы Богу не положить руку ей на голову и не освободить ее», – писал Бартоломео Картари, а феррарский посланник в Венеции продолжил: «К тому же, чтобы положить конец слухам».
Нетрудно догадаться, откуда взялся этот вопрос по поводу слухов; проснулись прежние подозрения: уж не яд ли причина столь серьезного заболевания? В этот день Эрколе получил два бюллетеня о здоровье невестки. Проснувшись утром, Лукреция попыталась выяснить, что с ней, и у нее вырвался вздох: «О, хорошо, я умерла». Она выразила желание составить завещание и, отправив всех феррацев, вызвала секретаря и восьмерых монахов. Люди герцога Эрколе попытались выяснить, о чем пойдет разговор, и им удалось узнать, что проблема заключалась в составлении дополнительного распоряжения к завещанию, касающегося Родриго де Бисельи. Лукреция хотела внести дополнение в то завещание, которое составила, уезжая из Рима.
Феррарцев невероятно раздражали колебания Лукреции между жизнью и смертью, подъемами и спадами, неожиданными появлениями Валентинуа и столь же неожиданными отъездами. Наиболее проницательные и сведущие придворные уже заметили отношение герцога Эрколе к Чезаре и полностью разделяли его – это была враждебность, испытываемая главой государства к потенциальному врагу, отвращение чистокровного аристократа к авантюристу, антипатия мыслящего человека к человеку, толкующему о войне, достигающему побед с внушительной армией и невероятно удачливому. Интуитивно Валентинуа чувствовал неприязнь к себе, поскольку шутливо заметил феррарскому посланнику, что ему не подойдет кровь Эрколе, поскольку «у Его Превосходительства кровь холодная, а моя кипит». Ни для кого не было секретом, что Чезаре постоянно пребывал в лихорадочно-возбужденном состоянии. Один день он проводит с французским королем (чья милость к Борджиа все еще вызывала всеобщее удивление) в Генуе; следующий – в Ферраре; затем в сопровождении испанцев едет в Урбино на охоту с леопардами, затем внезапно пропадает. Сразу же поползли слухи, что Валентинуа готовит нападение на Флоренцию, и флорентийцы, которым не удалось добиться благосклонности Людовика XII, запаниковали. В течение восьми или десяти дней никто не знал о местонахождении Валентинуа, и представители Феррары и Мантуи, примчавшиеся в Романью якобы по поручению хозяев, а на самом деле заняться шпионажем, отказывались верить приближенным Чезаре, сообщившим, что герцог болен. Вскоре выяснилось, что Чезаре в Риме. Я не знаю, чем он там занимался, какое новое предприятие обсуждал с папой. Несмотря на то что Чезаре хотел быть независимым, Рим для него все еще являлся центром, а Ватикан – основой его могущества.
Среди тем, которые отец с сыном обсуждали на тайных встречах, одной из первоочередных, вероятно, была проблема, связанная с Лукрецией. Папа остался доволен, что в критические моменты болезни Валентинуа находился рядом с сестрой. Возможно, понтифик также упомянул тот факт, что мертворожденным ребенком оказалась девочка, а не сын-наследник; за эти дни папа испытал страшные душевные муки. Все же он утешался, что у постели больной Альфонсо д'Эсте дал жене торжественное обещание, что в ближайшие месяцы сделает ей сына. Однако волнение не покидало его до тех пор, пока в двадцатых числах сентября из Феррары не пришло сообщение, что Лукреция находится вне опасности и идет на поправку. Александр VI всегда говорил о дочери как о «любимой и дорогой», и феррарскому послу приходилось всегда быть начеку и иметь ответы на все интересующие понтифика вопросы, касающиеся здоровья его дочери. Когда папа вернулся к теме денежного содержания и поинтересовался, почему герцогу Эрколе не удалось выделить Лукреции 12 тысяч дукатов, посол дал понять, что разница в 2 тысячи дукатов может быть восполнена из другого источника. Папа только что передал Ченто и ля Пьеве семейству д'Эсте в вечное пользование, освободил их от уплаты налогов в церковную канцелярию, по собственной воле выделил кардиналу Ипполито ежегодный доход в 3 тысячи дукатов, чтобы компенсировать ему расходы на проживание в Риме, и, наконец, предоставил самому Костабили комфортабельные апартаменты во дворце в Бордо, а для этого ему пришлось потеснить испанцев Валентинуа. Было бы хорошо, если бы Чезаре в один из визитов в Феррару напомнил Альфонсо о ренте Лукреции. Эрколе по-прежнему упирался.
К данному моменту после долгих месяцев ссор, болезни и треволнений Лукреция и Альфонсо устали морально и физически и решили на некоторое время расстаться. Альфонсо объявил, что, пока жена болела, он поклялся совершить паломничество к Деве Марии в Лорето. Он должен был отправиться пешком, но благодаря настойчивости отца получил папское освобождение от обета и ехал верхом. Лукреции был необходим свежий воздух, и она решила вернуться в монастырь. Утром 9 октября в небольшой повозке, запряженной двумя великолепными белыми лошадьми, «в очень хорошем настроении» Лукреция в сопровождении Альфонсо и его братьев отправилась в монастырь. Простой народ приветствовал Лукрецию, понимая, что ее выздоровление некоторым образом влияет на безопасность герцогства. В этот же день Альфонсо отправился в Лорето, довольный, что у него появилась возможность исследовать побережье Адриатики, представляющее гораздо больший интерес, нежели храм мадонны. Под эгидой религии каждый из этих двоих выбрал одиночество и более предпочтительный образ жизни.
Ее самая большая любовь
Эрколе д'Эсте в знак благосклонности передал семье Строцци большой, наводящий уныние загородный дом в Остеллато. Строцци принимал в нем друзей, устраивал гулянки и останавливался там во время охоты. 15 октября 1502 года туда из Венеции приехал Пьетро Бембо. Он пересек голубую лагуну Комаччьо в большой лодке, заполненной греческими и латинскими книгами.
Тридцатидвухлетний Пьетро Бембо был безоговорочно признан королем итальянских гуманистов. Он был учеником Леоницено, доктора университета Феррары, филолога, философа и математика; Аристотель и Платон привели его к христианской концепции Бога; Петрарка был его поэтом. Несмотря на это, Бембо вполне мог спуститься с поэтических и философских высот, чтобы принять участие в обсуждении дворов с присущим ему остроумием и шармом, и, конечно, при дворах обожали его.
Эрколе д'Эсте познакомился с Пьетро Бембо в 1497 году, когда тот появился в Ферраре вместе с отцом, Бернардо Бембо, дворянином и гуманистом. Мы можем быть уверены, что герцог Феррарский сильно сомневался в правильности крайне провенецианскои политики отца Бембо, но, вне всякого сомнения, оценил высокую культуру и хороший вкус его сына. Эрколе пригласил Пьетро Бембо ко двору и выслушал его с большим почтением, что, учитывая холодность его темперамента, было высочайшим признанием.
У Бембо везде было много друзей, и Феррара не стала исключением. Садолето Цицерониан, Людовико Ариосто, Целио Цалсаджинини, Антонио Тебаолдео и, конечно, оба Строцци, отец и сын, были элитой феррарских гуманистов и преданны герцогу Феррарскому и, как это ни странно, сохранили свою преданность. Но д'Эсте больше всех любил Эрколе Строцци; они понимали друг друга и имели одинаковые литературные пристрастия.
