военной части. Елякову странно было видеть военное медицинское учреждение, не переполненное ранеными, как это было все годы войны, — а полупустым. Здесь не царила вечная суета и нервозность, не метались санитары с носилками, не перекуривали торопливо хирурги с окровавленными руками, не выносили в ведрах заскорузлые от крови бинты, не стонали раненые… В этом заведении с красным крестом по большей части лежали даже и не раненые, а разнообразные больные. В том числе страдающие такими хворями, которые три месяца назад и болезнями-то не считались. На фронте и в голову бы никому не пришло подавать рапорт о болезни, если ты заболел, к примеру, ангиной. Да и не болели почему-то — несмотря на то что спали на снегу, да и вообще — бытовые условия были не самые лучшие. А теперь вот — все пошло по-другому. Мирная жизнь, в общем. Хотя пара палат и была занята саперами, пострадавшими при разминировании Варшавы.
Весь персонал госпиталя состоял из советских медиков — а потому можно было не опасаться, что здесь имеются люди из польского националистического подполья, которые заодно с арестованным. Или пленным?
Клаха находился в самом дальнем углу коридора, возле дверей палаты стоял часовой с автоматом — молодой солдатик, явно из последнего призыва, так и не успевший понюхать пороху. Он просто изнемогал от чувства ответственности — и свирепо смотрел даже на мельтешащих в другом конце коридора санитарок.
В коридоре Елякова, Мысловского и Мельникова поджидал хирург, вчера оперировал раненого.
— Доктор, как он?
— А что с ним случится? — махнул рукой человек в белом халате, которого невозможно было удивить никакими огнестрельными ранами. — Я и не таких вытаскивал. Две пули в грудь навылет, колено сломано… В общем, ничего примечательного, жить будет. Правда, скорее всего, стометровку бегать ему уже не придется. Хромать будет.
— Он в сознании? Может говорить?
— А куда он денется? Все не навоевался, сволочь… — зло бросил доктор. До войны он являлся детским врачом — и люди, которые не могли никак остановиться и продолжали воевать, были ему отвратительны.
Клаха был один в довольно просторной палате, в которой было мало специфически больничного — госпиталь располагался в бывшей школе. Раненый лежал на обыкновенной складной койке, его грудь покрывал толстый слой бинтов, на правую ногу была положена шина. Он безразлично глядел в потолок. Услышав шум отворяемой двери и глянув на вошедших, он слабо и вымученно улыбнулся.
— Добрый день, паны, я все ждал, когда вы придете по мою душу.
— Если ждали, это хорошо. Тогда, наверное, не будете играть в молчанку.
— А какой смысл? Раз проиграл — так уж проиграл.
— Тогда начнем… — заговорил Мысловский. — Итак, вы надхорунжий народной милиции Янош Клаха. Член «Армии Крайовой», участник Варшавского восстания. В ОРМО попали по настоянию людей из Национальной партии. И, насколько я понимаю, теперь работающий на нелегальные структуры этого же пана. Демократии вам, значит, мало…
— Бросьте вы о демократии, мы же серьезные люди. Мы ж не на митинге. У вас свои цели, у нас — свои. Ваш главный аргумент — это русские танки и вооруженные русским же оружием люди из Войска Польского. Мы надеемся найти достойный ответ, чтобы свести эти ваши веские аргументы к нулю или хотя бы максимально ослабить… Например, с помощью англичан. Политика. Каждый играет теми картами, которые есть у него на руках. Но, я думаю, вы пришли не дискутировать о политике. А я не собираюсь играть в героя-партизана. И раз проиграл — готов отвечать на ваши вопросы.
— Прежде всего, нас интересует: почему вы убили Ковалевского?
— Потому что он стал чересчур опасен. Он должен был кончить тем, чем и кончил: к нему в гости приедут люди из НКВД. Он так и не понял разницы между польскими соответствующими службами и русскими. Думал — с русскими можно играть в те же игры, что и с соотечественниками. Вот и доигрался. А если конкретно — во время последний встречи у нас вышла ссора. Он стал мне угрожать. Видите ли… В наших структурах нет единства. В этом и есть главная беда демократии. Они и во время немецкой оккупации, находясь в подполье, бесконечно дискутировали. Вот так и мы с ним… Слово за слово… И закончилось все стрельбой. Но если правду сказать, я вас тоже недооценил. Думал, день-два у нас все-таки есть. А за ошибки в нашем деле приходится платить очень дорого.
— Ковалевский, что это был за человек?
— Темный. Во время немецкой оккупации он занимал довольно высокий пост в германском отделе, занимавшемся трудовыми ресурсами. Он утверждал потом, что это было прикрытие. Так или нет — никто не знает. Все, на кого он ссылался, попались в лапы гестапо. С нашими он стал сотрудничать в сорок третьем, уже после Сталинграда. Он и в самом деле спасал молодых людей от угона в Германию. Вернее — обеспечивал им работу на подконтрольных ему предприятиях. По моему мнению, прежде всего он думал о личной выгоде. И только о ней. Я — ваш убежденный противник, и скрывать этого не собираюсь. А Ковалевский — он мне, кажется, просто жулик.
— Но все-таки, в чем причина такого резкого обострения ваших взаимоотношений?
— Я понял, что его игры приведут к провалу всех.
— Что это за игры?
— Тут я могу только догадываться. Насколько я понимаю, во время войны Ковалевский или кто-то из его людей связался с немцами. Или, точнее, они с ним связались. Речь шла о так называемом Черном лесе. И когда все покатилось с востока на запад, кто-то из тамошнего начальства, из этого самого леса, хотел через Ковалевского выйти на англичан. Тут, повторюсь, я опять могу лишь догадываться. Но складывается впечатление: Ковалевский хотел продать британцам некий секрет. Который и сам не знал. То есть, он торговал воздухом, а тем временем искал дорогу к этому секрету. В общем, обманывал всех. Для своих личных целей он использовал структуры нашей организации. И в результате вывел на нее вас… Молодым людям он кружил голову мыслью о предстоящем вооруженном выступлении против русских и коммунистов. Щеголял своим участием в Варшавском восстании. Хотя на самом-то деле он ушел из города пятого или шестого августа — когда стало ясно, что с ходу нам овладеть городом не удалось… И он прав. Потому, даже если русские все же подошли, — что мы им могли предъявить? Да и наплевали бы они на все эти «правительства». Сила всегда права. А сейчас… Кто всерьез может рассчитывать на успех восстания, пока Польша набита русскими войсками? Мы все это терпели, но когда увидели, что он пошел в разнос…
Еляков подумал про себя: да и Варшавское восстание-то было глупейшей, отвратительно организованной авантюрой — последней отчаянной попыткой АК утвердить свое влияние в Польше. Эти паны отлично понимали: когда в страну войдут советские танки, возразить им будет нечего. И к тому же это восстание попахивало немецкой провокацией. Впрочем, мало кто точно знал — как там было. Живых его участников осталось немного.
— А вы хотите победить мирным демократическим путем? На выборах? — с иронией спросил Мысловский.
— Мы рассчитываем, что Запад нас не оставит. Что англичане и американцы вынудят русских оставить Польшу в покое.
— Я могу вам только посочувствовать, — с усмешкой вставил Еляков. — Запад уже не раз предавал Польшу — а вы все верите в его благородство.
— Причем тут благородство? Я ни в чье благородство не верю. Я верю в политические реалии, — усмехнулся Клаха.
— Но, в конце концов, нас рассудит история. Пан надхорунжий, спросите его: что он может еще сказать о Ковалевском?
— Я могу дать вам важные сведения, если вы гарантируете мне жизнь, — ответил поляк, не задумываясь.
Елякову приходилось довольно много сталкивался с лидерами польских националистов. И в сороковом, и в сорок четвертом. Как он успел заметить, этих паны говорили много громких слов о Родине и о долге перед ней. Но это было слова для других. А среди них мало встречалось беззаветных героев. Как
