Но в городе засело около 150 тысяч немцев — то есть укрепились практически в каждом доме — за толстенными средневековыми стенами домов, построенных так крепко, как сейчас уже строить разучились. И тогда начальство додумалось до идеи, которая даже в этой безумной войне выглядела необычно. К этому времени Копелян вернулся в свою родную батарею.
…Долгое время они не могли понять, что происходит. «Студебекеры» с прицепленными пушками доставили батарею чуть ли не на передовую — вблизи слышалась пулеметная стрельба. К командиру батареи подбежал пехотный офицер:
— Товарищ капитан, наша рота поступила в ваше распоряжение.
— Вот и отлично, — ответил артиллерист. — Так вот, славяне, беремся за наши пушечки — и катим их вперед. А то, говорят, дивизионки не справляются с этим чертовым городом. Попробуем нашими.
Так и сделали. При поддержке матушки-пехоты 152-миллиметровые гаубицы-пушки покатили вручную по узким улицам центра. Если из дома стреляли — то по нему без долгих разговоров лупили прямой наводкой. Шестидюймовый снаряд — это вам не огурец.
Копелян хорошо запомнил первый выстрел прямой наводкой в Кенигсберге. Это было на какой-то улице, в конце которой виднелся красный кирпичный четырехэтажный дом, откуда вели огонь, кажется, из всех окон. Посреди улицы стоял «Т-34», который время от времени палил по зданию. Но дому от этого было ни жарко ни холодно. Пехота жалась по стенкам, не высказывая особого желания двинуться вперед. И вот тут-то подтащили их пушку.
…Орудие, наведенное на нижний этаж, рявкнуло. Потом еще раз. Вслед за вторым разрывом со стороны дома раздался грохот и поднялось огромное облако пыли. Больше оттуда не стреляли. Пехота, осмелев, двинулась вперед. Ни одного выстрела из того дома так и не раздалось. Позже Копелян понял причину — от двух снарядов в доме попросту рухнули перекрытия, похоронив под собой защитников. Вот так и пошло дело. Обратной стороной было то, что по артиллеристам тоже стреляли. За три дня штурма батарея потеряла больше людей, чем за весь предыдущий год.
Потом говорили и писали в армейских газетах, что командующий немецким гарнизоном генерал Отто Лаш вдохновлял своих бойцов примером Севастополя, который держался 250 дней, хотя город был укреплен куда слабее. Дескать, доблестные солдаты Вермахта продержатся не меньше. Но тут ситуация была иная. Немцы отчаянно сопротивлялись два дня. Потом… Потом что-то у них сломалось. Фрицы начали сдаваться. Не все, впрочем. Некоторые пытались прорваться при поддержки танков и самоходок. Безнадежное это было дело — только прибавилось на улицах горелых танков.
В конце концов на домах стали появляться белые флаги, хотя Лаш все еще отказывался капитулировать. Именно тогда командир приказал Копеляну, дав ему под начало двух бойцов, конвоировать в тыл пленных фрицев. Их было ни много ни мало — а двести человек, которых надо было прогнать через разрушенный город, в котором продолжали стрелять. Сержант на верил, что кого-то доведет. Скрыться среди развалин не представляло никакого труда. Однако он привел… Пятьсот человек. Пока колонна шла через город, к ней присоединялись немцы, вылезавшие из развалин и подвалов. И их можно понять. Боеприпасов у них не было, еды не было, медикаментов тоже не имелось. Что им еще оставалось. Не все горели желанием помереть за родину, за фюрера.
Оганесу заполнилось, как они, уже выйдя за городскую черту, гнали пленных вдоль шоссе, на котором стояли многочисленные танки и самоходки, которые так и не вступили в бой. Один из немцев, немолодой фельдфебель с перевязанной головой, долго и ошеломленно смотрел на этот грандиозный парад техники.
— И мы хотели с этим сражаться… — наконец пробормотал он.
— Вот так оно было, — закончил рассказ Копелян. — Говорили — на это Гитлер и рассчитывал — что мы с этим городом будем долго возиться, отвлекать силы от Берлина. Да только хрен там! Надоело всем воевать, хотелось побыстрее закончить. Но города после всех этих дел, можно сказать, и нет больше. Все снесли, к чертовой матери.
…Машина ползла с черепашьей скоростью, пробираясь вдоль плохо убранных завалов. То и дело попадалась горелая немецкая техника. Иногда — мелкими стаями.
— Это они пытались прорываться, — кивнул Копелян.
Еляков добавил:
— Это еще что! Километров в пятидесяти отсюда, возле Пиллау, есть такая коса Фрише-Нерунг, узкая полоска земли, выдающаяся в море километра на два, на три. Немцы с нее пытались эвакуировать свою бронетехнику водным путем, на транспортах. Да только наши самолеты им сильно жить мешали. Тоже кружились не переставая. Вот там, я вам скажу, зрелище… Вся эта коса просто забита битой и просто брошенной техникой. Вот буквально — слева море, справа море, посредине — сплошная свалка металлолома протяженностью в пару километров.
— Тому, кто не попал на корабли, не повезло. Как белым во время эвакуации из Новороссийска. Кто не попал, тому пришлось невесело. Красные тоже злые были… — усмехнулся Мельников.
Капитан покачал головой:
— Это как сказать. Во время Гражданской войны — там да. Кто успел сесть на корабль, те благополучно отбыли в эмиграцию. А в Восточной Пруссии были немного иные дела. У красных подводных лодок не было. А вот теперь-то… Балтийский флот, считай, чуть не всю войну был заперт в Финском заливе. Корабли играли всего лишь роль дальнобойных батарей, да морячки шли на берег, в морскую пехоту. Но в сорок четвертом они вырвались — да и как пошли топить все, что плавало под немецким флагом. Так что многие их тех, кто успел сесть на корабли в Пиллау, теперь рыб кормят. Я то, по специфике нашей работы, вот о чем думаю. Немцы ведь и разные документы вывозили. И вот сколько тайн Третьего рейха оказалось теперь на дне Балтийского моря… Может, там лежит и разгадка нашей тайны…
…Но вот пейзажи вокруг машины стали получше. Опять показались все те же темно-серые четырехэтажные дома. Некоторые были даже почти целыми. Стали появляться гражданские люди. Их вид сильно отличался от жителей тех немецких городов, в которых Мельников бывал в последние два месяца. Те как-то освоились, а эти… В глазах жителей Кенигсберга стояла безнадежность. Услышав звук машины, они отступали на обочину и, застыв, провожали глазами «виллис». Такое Мельников тоже видел. Жители мертвого города. И, судя по их виду, обреченные жители.
— Товарищ капитан, а где они живут?
— Где-то… В подвалах, наверное. К тому же на окраинах кое-какие дома остались целыми. Гражданских тут много. Бежать-то было некуда. Пока до них у наших руки дойдут, перемрут, наверное, в большинстве. Заниматься Кенигсбергом всерьез пока что никто не собирается. Не до этого.
— И то верно. Делать нам больше нечего. Нам бы свои города восстановить, — согласился Мельников[55]. — На нашем участке фронта еще задолго до начала наступления был приказ: выпускать гражданских из города — тех, кто захочет уйти. Кое-кто успел убраться. Смешные случались эпизоды. Немцы-то шли в основном налегке, но среди беженцев попадались люди с подводами, груженными всякими вещами. Это были либо наши, либо поляки. Те, кого угнали на работу в Восточную Пруссию, набрали себе, что смогли прихватить — в виде платы за дармовую работу.
А немцев мы даже подкармливали. Они вокруг наших кухонь крутились. Да только все равно — куда им было деваться зимой в пустой стране? Тоже, наверное, многие по краям дорог так и остались…
Тем временем пейзаж еще более повеселел. Вдоль дороги потянулись виллы, многие из которых были совсем целенькие. Судя по стоявшим вокруг домам, это раньше был район, в котором проживали богатые люди. Здесь жизни было побольше. Чувствовалось присутствие армии. У домов стояли «виллисы» и «студебекеры», на улицах и во дворах то и дело мелькали солдаты и офицеры.
…Комендатуру Мельников узнал издалека, хотя никогда до этого в Кенигсберге не был. В этом не было ничего необычного. Армейские порядки всюду одинаковы. На фронте при наступлении начальство занимает себе самую лучшую захваченную землянку, в занятом городе — самый хороший дом. Так что Мельников не удивился, когда «виллис» причалил к большой и очень красивой вилле, которая даже
