осталась только шахматная доска.
Мрачное и раздражительное настроение, которое поселилось у меня в душе в конце 1949 года, объявленного русскими как год возвращения на родину, неожиданно всколыхнуло радостное известие: «Тебя скоро отправят в госпиталь, там тебя обследует протезист, и ты отправишься домой с последним эшелоном». Все те, кто должен был получить протезы, были собраны в Сталиногорске, откуда их отправили в Москву.
Перед тем как изготовить протез, меня должны были прооперировать, но я не дал согласия на операцию. В конце концов мне решили изготовить временный протез. Поскольку я возвращаюсь в Германию, там мне сделают операцию и изготовят новый протез. Все шло хорошо. Как и во многих подобных случаях, нам казалось, что русские хотят по-доброму с нами распрощаться. Вплоть до этого момента все шло, как и предполагалось. Я получил временный протез, но пользовался им пять лет, а не несколько недель, как предполагалось. Поскольку меня так и не отправили домой. После краткого пребывания в центральном госпитале, расположенном в Люблино, меня отправили в лагерь номер 2, предназначавшийся для больных и инвалидов.
Последние из тех, кто намечался к репатриации, отправились домой в декабре без нас. Я оказался в числе небольшой группы заключенных, которая все еще не предстала перед судом и не была осуждена, а в январе, после незабываемых событий декабря, мы вновь оказались в гуще людей, содержавшихся в тюрьмах и камерах. Как о них образно было сказано, они вновь превратились в свободных военнопленных. Лубянка и Бутырка – тюрьмы и подвалы административных зданий вновь открыли для них свои двери, поскольку, как оказалось, была допущена ошибка и «молодое советское правительство не побоялось ее признать. В будущем никого не будут судить коллективно!». Мы не могли в это поверить и в глубине своего сердца хранили надежду, которая крепла с каждым днем. Всегда хочется верить в хорошее, и в конечном итоге осталось совсем немного таких, которые верили в плохой исход. Но, к сожалению, именно они и оказались правы. Нам предстояло столкнуться с пародией на правосудие, с двадцатиминутными слушаниями дел (за немногими исключениями), которые заканчивались только вынесением одного приговора – двадцать пять лет заключения.
Полковник Штерн из министерства внутренних дел хорошо справлялся со своими обязанностями: для отправлявшихся домой организовывались митинги, на которых звучала музыка. Однако в тот же самый вечер у нас возникли проблемы. Начался процесс сортировки – 30 и 31 марта, а также 1 апреля около половины заключенных покинули лагерь. Никакой логики уловить было нельзя. Некоторых из тех, кого ранее уже осудили на двадцать пять лет, отправили домой. Других, кто не представал перед судом, отправили в тюрьмы. Во всем этом хаосе некий подполковник постоянно нашептывал нам на ухо, что советское правительство решило отправить домой всех немецких военнопленных. Все пойдет так, как и положено в подобных случаях: баня, стрижка, выдача новой одежды и так далее, и тому подобное. После отправки трех транспортов в тюрьму (несмотря на все заверения в обратном, мы точно это знали) мы подумали, ну вот там наконец и решится их судьба.
Затем тот же самый подполковник подошел ко мне и сказал: «Герр Баур, ведь вы генерал. В соответствии с приказом Сталина генералов не должны перевозить в товарных вагонах вместе с остальными заключенными. Вас должны перевозить в пассажирском вагоне. Соберите ваши вещи. Мы отправляем пассажирский поезд до Москвы. Вы должны быть готовы через пять минут. Из Москвы вы поедете на поезде до Красногорска, а оттуда, 12 апреля, домой». Мне потребовалось полчаса, чтобы собрать все свои вещи и подготовиться к отъезду, но, пока я собирался, подполковник постоянно крутился рядом, а это показалось мне подозрительным. Я сразу же сказал своим товарищам, которые помогали мне собирать вещи, что его поведение кажется странным. Позднее я узнал, что был получен приказ, согласно которому никто не имел права покинуть лагерь до отправления генерала Баура.
Поезд отправился из Сталиногорска, но не в пять часов вечера, как планировалось, а в час ночи. Я был настроен очень скептически и утверждал, что, когда мы выйдем из поезда в Москве, нас посадят в конвойную машину, которая затем остановится перед воротами какой-нибудь тюрьмы. Должен честно признаться, что, когда я увидел машину с шестиместным пассажирским салоном, у меня мелькнула слабая надежда, что времена в России понемногу начинают меняться в лучшую сторону! Мы колесили по городу примерно с полчаса, а затем остановились перед воротами хорошо знакомой и столь нелюбимой Бутырки! Как только мы заехали в тюремный двор, перемена места сразу же привела и к перемене в поведении конвоиров.
Меня поместили в тюремную башню, где обычно содержались заключенные, срок которых истекал или которым его сократили. Во время наших разведывательных экскурсий, среди которых походы в туалет играли отнюдь не последнюю роль, я вскоре выяснил, что в этой же башне содержатся еще пятьдесят шесть генералов. Большинство из них перевели сюда из Войкова и Красногорска. Еда была очень скудной. Нам давали обычную тюремную еду, которая была значительно хуже той, которую мы получали в следственном изоляторе. Там мы сидели в течение двух месяцев, постоянно думая о тех, кто уехал домой. Казалось, что о нас опять забыли.
Затем наши имена опять попали в юридическую машину, и громадная мельница начала нас перемалывать. На этот раз была новая песня! Офицер МВД спросил меня, был ли я вместе с Гитлером, когда он посещал Муссолини, и что я думаю о Катыни. Сперва я не увидел никакой связи между этими двумя вопросами. Естественно, я ответил, что посещал Муссолини четыре раза. И это было все, что он хотел знать. Я мог идти. Через три недели мне было зачитано следующее обвинительное заключение: «Поскольку вы несколько раз посещали Муссолини в сопровождении Гитлера, вы несете ответственность за приготовления к войне. Во время этих визитов Муссолини и Гитлер разработали преступный план нападения на Советский Союз. На основании этого вам предъявлены обвинения в соучастии в подготовке к войне». Все присутствующие, которые стояли рядом со мной во время чтения этого документа, казалось – во всяком случае, судя по выражению их лиц, – были просто подавлены нелепостью этих обвинений. Я объяснил переводчику, что я летал к Муссолини в 1933, 1934, 1937 и 1943 годах – то есть два раза задолго до начала Второй мировой войны, один раз за четыре года до начала войны с Советским Союзом и один раз через два года после начала войны на востоке. Более того, я был просто летчиком и не имел никакого отношения к переговорам и к военным приготовлениям. Последовало разъяснение столь же бессмысленное, как и обвинение: «Здесь такие вещи не обсуждаются. Вы предстанете перед трибуналом!» И я на самом деле предстал перед ним 31 мая 1950 года. Казалось, что все происходившее в тот день имело для русских какое-то особо важное значение, поскольку тем утром после получения пайки, как называлась дневная порция хлеба, мне выдали еще и селедку, уверив при этом, что я не буду испытывать жажды в течение дня. Мы выехали из Бутырки и отправились в здание, где располагалось Министерство внутренних дел. По сравнению с другими спектаклями подобного рода в данном случае они хотя бы немного постарались. Несколько людей сделали все, что могли, чтобы придать хотя бы видимость смысла этой пародии на правосудие. Заседание вел генерал. Справа и слева от него сидели полковник и подполковник и за компанию переводчик и стенографист, который записывал все выступления. Суть обвинений осталась неизменной. За моей спиной стояли два конвоира, вооруженные автоматами. На их лицах было написано, что они уже слышали предъявляемые мне обвинения и преисполнены важности от осознания того, что охраняют человека, который разработал план войны против Советского Союза. Я опять повторил то же самое, что и в тот раз, когда переводчик впервые зачитал мне обвинения. Затем я сказал генералу, что они должны также арестовать и машиниста локомотива, который тащил тот вагон, в котором Гитлер и Муссолини вели переговоры в районе Бреннерского перевала.
По крайней мере, я испытал чувство удовлетворения, когда после моего заявления повисла глубокая тишина. Я не знаю, в каком направлении в тот момент заработали мысли участников этого судилища, испытывали ли они чувство сожаления из-за нелепой задержки, поскольку можно было просто зачитать приговор, уже отпечатанный на бумаге, или же они думали о том, как переписать сцену переговоров, перенеся место действия с поезда на самолет. Генерал решил не терять достоинства. Он запретил мне делать подобные высказывания в будущем и отправил меня из комнаты. Через пятнадцать минут меня завели в нее снова. О Гитлере и Муссолини больше не сказали ни слова. Теперь эти «добрые господа» придумали новую тему для беседы. Судебное заседание напоминало игру в вопросы и ответы:
– Вы когда-нибудь были в России вместе с Гитлером?
– Да, много раз. В течение нескольких месяцев мы жили в ставке под Винницей на Украине.
