В ожидании Махатмы

лишь звук его шагов по песчаному берегу. Все хранили глубокое молчание.

— Что ж, юный друг, если Господь того пожелает, ты совершишь великие дела. Доверься ему, и все будет хорошо.

Шрираму эти слова показались не слишком серьезной подготовкой к боевой жизни. Ему-то хотелось прийти к Бхарати в хаки и с грудью, увешанной орденами, хоть орденов в те дни вокруг более чем хватало. Но тут Махатма снова нарушил молчание, развеяв его мечты:

— Прежде чем возмечтать об изгнании англичан из нашей страны, ты должен изгнать все склонности к насилию из своего сердца. Помни, что это будет борьба не с помощью палок, ножей или ружей, а только с помощью любви. Пока ты не убедишься в том, что в душе твоей царит всепоглащающая любовь к твоему врагу, не думай о его изгнании. Ты должен постепенно забыть самое слово «враг». Ты должен думать о нем как о друге, который скоро тебя оставит. Ты должен научиться стать настоящим борцом за ахимсу. Ты должен воспитать себя так, что для тебя станет невозможным носить сандалии, сделанные из кожи убитых животных. А в том случае, когда ты не сможешь достать шкуру животного, умершего естественной смертью, ты предпочтешь ходить босиком, чтобы не надевать обувь из шкуры животного, убитого ради тебя.

— Да, обещаю, — сказал Шрирам.

Однако при этом он невольно остановил взгляд на обуви самого Махатмы, изо всех сил стараясь подавить вопросы, вертевшиеся в его уме. Махатма прочел его мысли.

— Да, эти сандалии сделаны из кожи животного, умершего своей смертью. В нашей сыромятне в Вардхе мы производим только такую кожу. Ни один человек в нашем ашраме не носит другой обуви.

Шрираму хотелось спросить: «А как вы узнаете, когда животное должно умереть? Как вы следите за этим?», однако он безжалостно подавил эти вопросы как неподобающие. Того гляди, еще выдадут его.

Шрирам получил разрешение сопровождать Махатму в его поездке по деревням — при условии, что он отправится домой и получит разрешение бабушки. Он попытался вывернуться — заявил, что в этом нет никакой необходимости, и дал понять, что он человек независимый и нередко отлучался из дома. Однако у Махатмы была хорошая память.

— Я помню, ты говорил, что она не одобряет твоего знакомства с нами, — сказал он с улыбкой.

Поразмыслив, Шрирам ответил:

— Да, учитель, но разве я могу быть вечно привязанным к ней? Это невозможно.

— А ты уверен, что хочешь изменить свою жизнь? — спросил Махатма.

— Я ни о чем другом не думаю, — ответил Шрирам. — Разве я могу жить так, как жил до сих пор?

Он бросил быстрый взгляд на Бхарати, вошедшую с письмами для Махатмы. Ее выражение не дало ему закончить фразу — а он ведь хотел сказать: «Я все время хочу быть с Бхарати, а не с бабушкой».

Махатма сказал:

— Я буду рад, если ты останешься с нами, сколько захочешь, но только сначала ты должен пойти домой, сказать об этом бабушке и получить ее благословение. Ты должен сказать ей честно, чего ты хочешь. Но не причиняй ей боль.

Шрирам заколебался. Его не прельщала мысль о разговоре с бабушкой. Думать о ней было все равно что думать о каком-то нереальном и тревожном мире, который, как он надеялся, навсегда остался позади. Теперь реальностью для него были Бхарати, Горпад, животные, которые умирали собственной смертью, Махатма и прялка.

Ему хотелось навсегда остаться здесь; вернуться на Кабирскую улицу, к этому пиолу, этой лавке, этим людям, которые обращались с ним так, будто ему всего лет восемь, не больше, было невозможно. Он стоял перед Махатмой, словно умоляя его не отсылать его обратно к бабушке, но тот был непреклонен.

— Иди и поговори с ней. Не думаю, что она настолько неразумна, чтобы отказать тебе в твоих желаниях. Скажи ей, что я рад тому, что ты со мной. Если на эти две недели ты отправишься со мной по деревням, ты увидишь и узнаешь многое, что пригодится тебе впоследствии в жизни. Скажи ей, что она будет рада тому, что тебя отпустила. Убеди ее, что я буду следить за тобой.

Шрирам приходил в ужас от каждого его слова: он хорошо помнил, как бабушка отзывалась о Махатме, и не осмеливался даже намекнуть на то, что она скажет. Сердце его разрывалось от жалости к Махатме, и в голову не приходило, что кто-то может дурно о нем говорить. Мысль о бабушке приводила Шрирама в ярость: глупая, невежественная ханжа! Как она смела так усложнять ему жизнь? Будь его воля, он бы вообще ничего ей не сказал, — но теперь приходилось подчиниться Махатме.

— Хорошо, сэр, — сказал он. — Я пойду и получу бабушкино благословение. Я вернусь завтра утром.

По дороге домой он раздумывал: может, вернуться и сказать Махатме, что он поговорил с бабушкой? Как тот узнает, чго было на самом деле? Все же он решил, что, хотя эта мысль вполне естественна в данных обстоятельствах, вряд ли стоит ее осуществлять. Конечно, бабушка может устроить скандал — упадет в обморок или пригрозит покончить с собой, подымет такой шум, что услышат соседи, прибегут, запрут его в доме и откажутся выпустить. Стоит ли так рисковать ради того, чтобы доложить Гандиджи, что он повидал, как ему было велено, упрямую старуху? Может, разумнее сказать старцу, будто он поступил, как тот ему приказал? Впрочем, бабушка может догадаться о том, что за всем этим стоит Бхарати, и, что бы он ни говорил о Махатме, не поверит ни единому его слову. Если она будет оскорблять Махатму, он не сможет себя сдержать. Вдруг он сделает что-то, о чем будет потом жалеть? Он предоставил себе, что силой заставляет бабушку замолчать, но тут же вспомнил, что в глазах Махатмы это будет неправильно. Он огорчится, узнав об этом. Надо повернуть джутку назад и сказать Махатме, что бабушка его благословила. Но ведь тот, будучи Махатмой, может прочесть его мысли и отправить назад к бабушке, или все отменит, пока не уверится в том, что он повидал бабушку, — а не то объявит голодовку и будет голодать, пока Шрирам этого не сделает. Зачем Махатма так печется о бабушке, когда у него столько других дел? Раз перед ним стоит столь важная задача, как изгнание англичан из страны, надо позволить Шрираму самому разобраться с такими простыми делами, как бабушка. Мысли его мешались, но вскоре лошадь повернула на Кабирскую улицу. Он заплатил вознице не торгуясь и молча отпустил джутку. Не хотелось обращать на себя внимания соседей.

Бабушку он нашел в покладистом настроении. Взволнованная его долгим отсутствием, она старалась быть с ним подобрее. Возможно, она боялась, что он бросится вон из дома, если она попробует говорить с ним, как прежде. Она только сказала, стараясь, чтобы в голосе ее не звучало никакого упрека:

— Как тебя долго не было, мой мальчик!

Он сделал вид, что все в порядке. Подвинул шезлонг, который когда-то купил для нее, и уселся под лампой в холле. Бабушка суетилась вокруг него, словно он вернулся после долгого отсутствия. Она поставила перед ним тарелку с яствами, поджаренными в буйволином масле, и сказала:

— Это нам прислали из дома адвоката: сегодня они праздновали первую годовщину его восьмого сына. Для своих детей они ничего не жалеют.

Шрирам положил кусок себе в рот, пожевал, кивнул в знак одобрения и сказал:

— Да, они приготовили все из чистого гхи. Хорошие люди.

И с хрустом прожевал. Бабушка продолжала:

— Я сохранила это для тебя. Я знала, тебе понравится. Только не знала, долго ли мне придется это хранить. У меня зубов нет, тебе это известно. Для кого это блюдо, когда тебя дома нет? Только не ешь все, а то не сможешь потом пообедать.

— Пообедать?! Но, бабушка, я уже пообедал.

— Так рано?

— Да, в лагере при ашраме мы обычно обедаем до семи. Такое там правило.

— Какой это обед в семь часов?! — вскричала она разочарованно. — Пойдем, пообедай опять, ты, верно, теперь готов поесть по-настоящему.

— Нет, бабушка. Там все очень строго. Мы не можем делать, что хотим. Мы должны во всем соблюдать правила. Там очень неплохо кормят.