парада, торжествующего, с попиранием шведских знамен. Петр праздновал не столько Победу, сколько Мир.
Учитель вновь упрямо повторил слова Пушкина:
Проблема прощения давно интересовала всех. Говорили о том, как трудно прощать. Легче подать милостыню, накормить, приютить, это в России принято. Простить же того, кто искалечил, убил твоих товарищей? Простить его в своем сердце, и что взамен? Он же тебя благодарить не будет, он, может, и не нуждается в твоем прощении. Допустим, тебя обидели, унизили — почему ж за это прощать?
— Зато я освобождаюсь от ненависти, — сказал Дремов.
— Но ведь хочется дать сдачи, — сказал профессор. — Я лично не могу простить тем жуликам, что распродают наши леса. Не успокоюсь, пока их не призову к ответу.
— Погодите, а у Бога, — начал Молочков, — у Бога мы просим прощения?..
— Так то Бог, Его пути не наши пути, — прервал профессор. — И потом, никто Его не обижал.
— Петр прощал потому, что был победитель, — сказал Гераскин, — если бы Петру морду набили, он бы их изничтожил. Да так и было, простил, когда на лопатки шведов уложил.
— Это непросто, — сказал Молочков. — Мы вот немцам простить не можем.
— Точно, — сказал Гераскин. — Мой отец возмутился, когда немецкое кладбище военное захотели немцы восстановить. Не допущу, кричал, чтобы на нашей земле им почет отдавать. Буянил, а, между прочим, посылочки гуманитарной помощи из этой проклятой Германии получал. Я ему напомнил, он говорит: они посылают, чтобы избавиться от чувства вины, а я, говорит, инвалид войны…
— Значит, и афганцы нам прощать не должны, — сказал Дремов. — И чеченцы, и прибалты. Так и будем жить в ненависти. Прощать не значит забыть. У меня на сей счет правило, не мной придумано, зато я всегда ношу с собой: не делай другому то, чего себе не пожелаешь, хочешь, чтобы тебе прощали, прощай сам, хочешь, чтобы тебя любили, люби сам.
— Прощать придется больше снизу вверх, — задумчиво отозвался Антон Осипович. — Сверху больше обид идет.
Все почему-то посмотрели на профессора.
— Умом я понимаю, — сказал он. — И то, что уметь прощать, — закон нормального общества. Нас то и дело обижают, унижают. Подчас без умысла, без злобы. Знаю, что не надо отвечать тем же, терпимость — высшая форма прощения. Нет, не хватает доброты. Мстить хочу, сдачи давать! Хочу возмездия за все мерзости. За то, что мне причинили, за то, что с народом сделали. Для меня если нет возмездия — нет справедливости. Я читал Толстого о непротивлении злу насилием. Красиво, ничего не скажешь. Может, глубоко верующий способен это исполнить. Я не в силах. А кто в силах? Ни разу не встречал.
— А я встречал, — сказал Антон Осипович, — мне по службе приходилось. Был случай с президентом Академии Вавиловым, Сергеем Ивановичем. Я его не застал, но рассказывали мне. Не любил его один видный академик. И не скрывал этого, настолько не любил, что голосовал против его избрания в президенты. Тогда это сулило неприятности. Потом у академика произошло столкновение с Берией. Отстранили его от всех должностей, остался у него лишь оклад академика 500 рублей. Он устроил себе на даче, в сарае, лабораторию и там продолжал работы. По ходу опытов потребовалось оборудование. Узнал об этом Вавилов и распорядился снабжать академика, как академические институты. Ему пробовали возражать — нельзя, мол, частное лицо… Вавилов рассердился, пригрозил, что тех, кто не выполнит, — выгонит с работы. Кому-то из друзей сказал: «Лучший способ отплатить противнику — сделать ему добро».
Антон Осипович помолчал, потом добавил:
— Дело прошлое, можно не скрывать, тот академик был Капица.
— Это же замечательно! — воскликнул Дремов.
Его по-мальчишески круглое лицо загорелось румянцем. Длинные каштановые волосы он завязывал сзади косичкой, как неодобрительно сказал Антон Осипович: «Не хватает бантика».
Дремов был хорош, — если бы не мешки под глазами, его можно было считать красавцем. Приятно было видеть, как он загорался, становился в позу и глубоким сильным голосом начинал не говорить, а как бы вещать.
— Замечательно! Это формула! Она сходится с великой формулой Пушкина: «И прощенье торжествует, как победу над врагом!» Вот истинный гуманизм! Нет, вы только вдумайтесь в пушкинские слова, их надо повторять и повторять. Всем людям. А Толстой! У него Пьер Безухов спасает французского офицера от пули. В Москве, во время пожара.
— Что ж это за война такая, — сказал Гераскин.
— Потому что и на войне можно оставаться человеком. Победа — опасная штука, она может породить чувство превосходства…
— Ас Карлом произошло следующее, — сказал Молочков. — Однажды докладывают ему о странном происшествии: один из русских пленных, человек преклонного возраста, заколол своего часового и сдался без сопротивления дежурному офицеру. Донесение королю приводило столь удивительную причину действий этого русского, что король велел доставить его к себе. Привели человека седого, но рослого, могучего сложения, закованного в цепи. Купчик по званию, он когда-то, до войны, бывал по торговым делам в Швеции и знал неплохо шведский. Король из первых уст услыхал, как все было. Караульные солдаты поносили русского царя всякими обидными словами. Пленник просил прекратить, они со смехом продолжали, еще пуще издеваясь над заключенным. Купец подзывает унтер-офицера, просит унять часовых и наказать их за оскорбление особы государя. Унтер-офицер смеется над такой жалобой. Тогда купец, вырвав ружье у часового, штыком заколол его и отдал себя в руки правосудия. На следствии он спокойно заявил, что как верноподданный вступился за честь своего государя и готов без страха принять смерть. Подобное происшествие показалось дознавателям достойным внимания короля. Выслушав рассказ купца, Карл сказал: «В столь грубом народе столь великий человек!» Приказал отослать купца к Петру в Россию, поздравив царя с таким подданным. Правда, в то время уже шли тайные переговоры с Россией, так что использовать момент было выгодно, но для Карла рыцарские правила имели значение.
Когда Карла хотели выслать из Турции к нему на родину, он укрепил свой дом в Бендерах и стал держать оборону. Он застрелил арабских скакунов, подаренных ему султаном, велел отдать их мясо своему гарнизону. Триста шведов, все его войско, баррикадировали окна, построили укрепления. Карл осмотрел работу и уселся играть в шахматы. Ничто не могло его взволновать. Турки получили приказ султана перебить всех шведов. Капелланы на коленях умоляли Карла не сопротивляться, спасти остатки войска и его священную особу. Король рассердился — он взял их в поход, чтобы они молились, а не подавали советы.
Карл уверял всех, что триста человек под его командой выдержат приступ целой армии. Вскоре армия турок окружила шведов, солдаты сдались в плен. С королем остались несколько офицеров и сорок гвардейцев, начался штурм дома, стрельба. Карла, конечно, ранили, отстрелили ему нос. Шведы уже перебили двести турок, когда дом подожгли, Карл и его свита выскочили с пистолетами и шпагами, готовые биться до последнего, в это время Карл зацепился шпагой, упал, турки навалились на него, схватили за ноги, за руки и понесли к паше…
Рана за раной, бой за боем не могли остановить короля. Он продолжал воевать, теперь уже с пруссаками. Крепости, форты, острова, — и так месяц за месяцем, случай всякий раз спасал его в последнюю минуту. Рядом убивало адъютантов, генералов. Он был словно заговоренный. Погибших насчитывались уже десятки. Истощение шведской казны его мало заботило. Королевство существовало, чтобы поставлять ему солдат и оружие. Он был свободнее Петра. Шведские поселки и хутора опустели. Всех молодых с пятнадцати лет угоняли в армию. Хозяйства были обобраны, конфисковано все железо. Он воевал с датчанами, англичанами, пруссаками, русскими. Постепенно все соединились против Швеции, на самом же деле против Карла. Сам же король вдруг отправился завоевывать Норвегию. Несмотря на сильные морозы, он спал на воздухе, прикрытый плащом, подавая пример солдатам.
