«Почему ты делаешь мне больно, Лайша? Ведь ты же знаешь, что я всегда любила и люблю тебя. И если ты „черный“, а я „белая“, какое это к нам имеет отношение? И что
С тех филадельфийских дней, когда она блистала в качестве прекрасной загадочной дочери Сент- Гоура, Милли следила за принцем Элиху, негром-радикалом, которому уже тогда пророчили не больше года жизни. Отец отказывался говорить с ней о принце Элиху так же, как и о бедняге Терстоне, но Милли и не нуждалась ни в чьих подтверждениях, чтобы знать то, что и так было ясно из фотографий в газетах и журналах, которые она не пропускала. «Так — точь-в-точь — быть похожим на Лайшу нельзя. Так не бывает».
А что там с этим его учением, будто вся белая раса проклята и только цветные будут спасены?
Милли считает, что это остроумный вариант великого проекта отца — Общества по восстановлению наследия Э. Огюста Наполеона Бонапарта и рекламациям. У Лайши это Всемирный союз борьбы за освобождение и улучшение жизни негров, который объединяет более ста тысяч членов и планирует к 1935 году переселить негров в Африку. Не может быть, что это всерьез, наверняка все существует только на бумаге. Отличная Игра, хотя и опасная.
Тем не менее многие, и белые, и черные, судя по всему, воспринимают принца всерьез, одни как спасителя, другие как безумца или предателя родины. Когда-то Миллисент с изумлением прочитала, что принц Элиху добровольно вернулся из Центральной Америки и сдался федеральным властям в Сан- Франциско, готовый ответить на абсурдное обвинение в «подстрекательстве к бунту в военное время»; приговор был суров — двенадцать лет без права досрочного освобождения, на этом настоял Генеральный прокурор Палмер (правда, в конце концов президент Гардинг помиловал Элиху — к ужасу свекра и свекрови Милли Стерлинг, этих застенчивых христиан-расистов, какими были, в сущности, все белые ричмондцы).
Но как это могло случиться? — спрашивает себя Милли. Неужели Лайша не послушался отца и позволил себе уступить соблазну Игры?
Милли уже давно беспокоилась, как бы с Лайшей не случилось чего-либо дурного — чтобы он не получил удара по голове или не заболел какой-нибудь тяжелой болезнью… (Как расстроили ее газетные сообщения о том, что во время трехмесячной поездки по Африке он слег с опасным заболеванием.) Потому что у нее в голове не укладывается, как это Лайша, которого она знала так близко, ближе всех остальных братьев, мог поверить в подобную дикость: будто белые — это падший, больной и обреченный народ; всего лишь засохшая ветвь изначального древа человеческого — негров. Не говоря уж о том, что эта теория сомнительна с научной точки зрения, во всяком случае, ее отвергают авторы таких журналов, как «Атлантик мансли», Милли-то — белая, это факт, а ведь ее Лайша клялся любить вечно. «Как он может считать, что белые ниже черных? В любви мы были равны, ему это хорошо известно».
Дуракаваляние — это словечко сделалось чем-то вроде пароля той красочной эпохи, его то и дело встречаешь в популярных песенках, комиксах, анекдотах. Милли смеется, полагая, что дуракаваляние — всего лишь мода, а Лайша бежит впереди моды. Чем невероятнее ложь, тем легче в нее верят.
«И все равно, — убеждает она себя, — я для него всегда буду желаннее любой негритянки, будь я хоть сто раз белой».
Однако: может ли Милли оставить детей? Да, может, если Лайша будет настаивать. Или: нельзя ли взять их с собой? «Если мы, например, сбежим в Европу? Говорят, он богат, да и у меня есть кое-какие деньги. Дети смогут приезжать к нам… если пожелают. На время». Она расхаживает по верхнему этажу старого уютного дома, разрабатывая планы, репетируя. Что она скажет Уоррену? Что скажет Лайше? Детям?
Да, она поедет в Нью-Йорк. Впрочем, нет: «Смешно! Я бы и на другой конец Ричмонда не поехала, чтобы броситься в ноги какому бы то ни было мужчине».
Но вот однажды утром, дело было в начале лета, лениво перелистывая воскресный выпуск местной газеты, Милли внезапно — точно оно выпало ей в чет-нечет — приняла решение: на второй странице ей бросилась в глаза статья с подзаголовком: «ГАРЛЕМСКИЙ ЛИДЕР ЭЛИХУ ВЫСТУПИТ НА СЛЕТЕ», а на 19-й привлек внимание материал, начинавшийся такими словами: «ЕВАНГЕЛИСТ ИЗ МАЙАМИ СОБИРАЕТ МИЛЛИОН ДОЛЛАРОВ НА НУЖДЫ ЦЕРКВИ». Милли читает две эти вроде бы никак не связанные друг с другом статьи подряд, и ее постепенно охватывает все большее волнение. В первой сообщается, что 19 июня 1929 года принц Элиху возглавит Первый ежегодный объединенный слет негров, который состоится на Манхэттене, в «Медисон-сквер-гардене». Во второй — что преподобный Термонд Блихтман, настоятель Новой церкви Назорея в Майами, Флорида, в результате интенсивных поездок по штату, осуществленных в начале года, собрал более миллиона долларов, и что ему было видение свыше точно такой же церкви, которую он должен построить на «святом участке земли» в районе Бискайского бульвара, откуда открывается вид на залив. Автора этого рассчитанного на легкую сенсацию материала более всего интересует быстрый рост известности или, можно сказать, скандальной славы преподобного Блихтмана во Флориде; этот человек определенно обладает незаурядной силой воздействия. Когда он с пафосом произносит свои проповеди, мужчины и женщины начинают рыдать и в стремлении обрести «спасение» бросаются к кафедре проповедника за благословением. Другие священники и настоятели горестно жалуются, что этот «мешочник с Севера» уводит от них прихожан, — «ни стыда, ни совести у него нет», по словам одного проповедника-баптиста. А известный методистский священник обвинил Блихтмана в «искушении людей сатанизмом». Отвечать своим критикам Блихтман отказывался, он лишь молился за них, по его собственным словам; а в промежутках между молитвами собирал деньги на строительство Новой церкви Назорея в Майами, и ему удалось-таки собрать крупную сумму, сколько в точности — никто не знает. Прежде чем прочесть статью, Милли обратила внимание на сопровождающую текст фотографию крепко сбитого белокурого мужчины средних лет, весьма привлекательного, несмотря на уродующий лицо шрам. Он стоял на коленях прямо на земле и, сложив руки на груди, молился. Терстон! — узнала Милли.
Разглядывая нечеткую фотографию через лупу, которой Уоррен пользуется для чтения, Милли не может сдержать дрожи:
Что-то падает с ажурного металлического столика (май, уже тепло, они завтракают на террасе) и разлетается на куски. Табита бросается подметать.
— Что с тобой, дорогая, чего это ты так разнервничалась? — в своей обычной, полуучастливой- полураздраженной, манере спрашивает Уоррен; Милли отбрасывает газету, зевает, потягивается и объявляет, что вовсе она не разнервничалась:
— Просто скучно! Ричмонд такой…
Это преподобный Термонд Блихтман помог Милли принять решение. Равняясь на старшего брата, она отважно пойдет навстречу своей судьбе.
Милли с такой тоской говорит, как соскучилась по брату. Дэриану и сестре Эстер, как хочет съездить к ним в штат Нью-Йорк, что Уоррену невольно кажется, будто он сам уговаривает ее сесть на поезд и отправиться на север — «встряхнуться». Сначала Милли поедет в Скенектади повидаться с Дэрианом, потом переберется на запад, в Порт-Орискани, где Эстер принимает участие в движении, которое ричмондцы, конечно же, назвали бы «безнравственным»: медицинские сестры, социальные работники, добровольцы (почти исключительно женщины) пропагандируют только что созданную организацию, Американскую лигу по контролю за рождаемостью. (Преуспевающая ричмондская матрона, Милли находит это название таким грубым и неприличным, что не осмелилась бы произнести его в присутствии посторонних. Контроль за рождаемостью! «Хотя, не спорю, для людей низшего сословия это вещь полезная. И все же, подумайте только, сколько невинных младенцев останутся нерожденными!»)
На ричмондском вокзале Милли целует на прощание любящего мужа и детей и обещает отсутствовать не более двух недель.
— Я уже скучаю по вам, дорогие мои, — слышит она собственный звонкий голос, и в глазах ее светятся радость, кураж и что-то вроде страха; поднимаясь в вагон и весело махая рукой мужу и детям, стоящим от нее всего в нескольких ярдах, она уже погрузилась в хаос, возврата из которого нет.
По мере того как поезд неотвратимо стремится на Запад, в ее сознании мелькает:
