если не знаете, это та церковь по соседству с кладбищем. Советую вам прийти одному. Ровно в два, вы запомнили? Если не придёте, я сочту вас самым распоследним трусом.
Следовало отдать должное Эдельману, самообладание у него было превосходное. Он даже не мигнул. Лишь коротко кивнул и произнёс без малейшего оттенка какой-либо интонации:
— Два часа пополудни. Я приду, оберштурмбанфюрер.
И он действительно пришёл. Когда Штернберг подходил к паперти, Эдельман уже стоял у резных дверей и смотрел на часы. Высоко над дверьми нависала обильная кипучая скульптура глубокого портала, по обеим сторонам от створок выстроилось по шеренге святых, прямых и подтянутых, словно солдаты элитной дивизии на смотре. Пока Штернберг поднимался по лестнице, на истёртые ступени упали первые капли дождя. Эдельман молча ждал, он был, как всегда, неестественно спокоен, но на сей раз за спокойствием чувствовалось глухое, тщательно подавляемое шевеление тяжёлой тревоги. С полминуты Штернберг также молчал, глядя на Эдельмана, пытаясь уловить отголоски страха — пожалуй, страх этого лощёного хладнокровного штабиста, отчего-то решившегося на безумный поступок, доставил бы ему немалое удовольствие, — но офицер либо и впрямь не боялся, либо очень хорошо скрывал свои чувства. Эдельман с достоинством выдержал изломанный взгляд Штернберга — мало кто был способен на такое.
— Вам нисколько не интересно, зачем я пригласил вас сюда? — спросил Штернберг со своей непременной ни к чему не относящейся дикой ухмылкой, почти вплотную подступив к офицеру. Очень уж ему хотелось припугнуть бравого красавца.
— Надеюсь, оберштурмбанфюрер, в самом скором времени услышать это, — невозмутимо ответил Эдельман.
— Не желаете зайти? — Штернберг взялся за массивное ржавое кольцо на двери.
— Там заперто, я проверял.
— Ну, это вам так кажется… — Штернберг, чуть помедлив, мягко потянул дверь на себя. В утробе замка что-то пару раз натужно щёлкнуло, и створка отошла с тюремным скрежетом. На лице Эдельмана написалось изумление. Штернберг удовлетворённо усмехнулся. Хотя бы что-то. Правда, едва ли маленький фокус стоил затраченных на него сил. У Штернберга не было особых способностей к телекинезу, и то немногое, что ему удалось развить путём упорных тренировок, давалось с большим трудом. Он даже почувствовал слабость в ногах — и всё из-за пустого куража. Но зато Эдельман теперь смотрел на него несколько по-иному, с явной долей опасливого почтения.
Изнутри церковь казалась гораздо больше, чем снаружи. Серые колонны центрального нефа, составленные из каменных ростков разной толщины, тянулись к стрельчатым аркам и, истончаясь, взмывали выше, к бледным витражам и ребристым сводам. Пол был испещрён чёрно-белой геометрической мозаикой. Изредка под ногами льдисто похрустывали осколки цветных стёкол. Темнота дышала из боковых нефов запахом пыли и холодного камня.
— Пахнет склепом, — заметил Эдельман. — Здесь даже холоднее, чем на улице. Это не здание, а труп.
— Напротив, — не согласился Штернберг. — Пахнет вечностью. Это здание не мертво, оно спит. И оно нас слышит.
Они медленно пошли вперёд, оставляя в пыли отчётливые следы. Скрип офицерских сапог казался в тишине церкви кощунственным. Штернберг стащил с головы криво сидевшую фуражку, и Эдельман машинально сделал то же самое.
— У этого здания, — тихо заговорил Штернберг, — есть память, и такая, что человеку даже не вообразить. И у него есть душа. Чувствуете?
— Это всего лишь пыль. Я даже запаха ладана не слышу… — Эдельман осёкся и умолк, посмотрев на спутника. Штернберг шёл с закрытыми глазами, подставив лицо словно бы свету невидимого солнца. Он улыбался, и эта его улыбка не имела ничего общего с обычным уродливым оскалом.
— Какая здесь чистота. Нигде в городе не дышится так легко, как в храмах. И ни в каких других постройках не бывает так светло.
— Но здесь же мрак. — Эдельман с недоумением наблюдал за Штернбергом. А тот остановился, будто прислушиваясь к чему-то, и заметил:
— Здесь некогда был прекрасный хор.
— Зачем вы привели меня сюда, рейхсмагиер?
Штернберг не ответил. Они направились дальше. Вскоре остановились точно в средокрестии: впереди был алтарь, по бокам в обе стороны уходил в полумрак трансепт (почти все его окна уцелели, но были очень темны от пыли или копоти), а вверху светлел фонарь восьмиугольного купола. Штернберг задрал голову, разглядывая звездообразные рёбра, поддерживающие купол, Эдельман же посмотрел под ноги — по полу змеился вписанный в восьмиугольник лабиринт, выложенный чёрными и белыми плитами. В центре его, как заветная цель, лежала белая восьмиконечная звезда, составленная из двух крестов.
— Смотрите, настоящий лабиринт, — вырвалось у Эдельмана.
Штернберг поглядел вниз.
— Точно… Мне это напоминает мозаику собора в Амьене. Следуя на коленях по ходам подобного лабиринта, амьенские грешники приносили покаяние. Лабиринт там настолько сложен, что каялись они больше суток, к тому же на каждом повороте обязаны были прочесть «Отче наш».
Штернберг опустился на одно колено, снял перчатки и ладонью стёр пыль с середины изображённой на полу звезды.
— Быть может, вы тоже хотите покаяться? — тихо спросил Эдельман, глядя на его склонённую широкую спину и узкий высокий затылок.
— В чём? — рассеянно откликнулся Штернберг.
— Вы полагаете, не в чем? — Эдельман не сводил глаз с затылка: в золотистой путанице непозволительно отросших волос угадывался тёплый желобок на мальчишеской шее — до чего ладно в него уткнулся бы ствол пистолета… Эдельман облизнул губы и потянулся к кобуре.
— Вы отважитесь на убийство в храме? — не оборачиваясь, спросил Штернберг будничным тоном.
Эдельман вздрогнул и резко побледнел; рука его остановилась.
— Вот вы себя и выдали, — спокойно продолжал Штернберг, по-прежнему не оборачиваясь. — Невозможно убить человека, не подумав перед этим хотя бы мгновение, верно? Вот в чём ваш главный просчёт.
Эдельман с руганью рванул пистолет, но в тот миг, когда он вскидывал отяжелённую оружием руку, Штернберг успел обернуться, и нечто невидимое, но очень плотное с невероятной силой ударило Эдельмана снизу по запястью — грянул бесполезный уже выстрел — и только офицер успел осознать, что дуло «парабеллума» смотрит ему в глаза своим бездонным тёмным зрачком, как тишину навылет пробил второй выстрел, и «вальтер» с окровавленной рукояткой упал на пол, а Эдельман, сдавленно взвыв, склонился, прижимая к груди раненую руку. Эхо выстрелов панически заметалось между колоннами и разбилось о рёбра сводов. За спиною Штернберга, где-то в алтарной апсиде, стеклянной капелью осыпались обломки витража.
— Да чтоб вам, чёрт… Да будьте вы пр-рокляты… — сквозь зубы выдавил Эдельман. Полы его светло-серой шинели запятнали яркие капли крови.
Штернберг, держа Эдельмана под прицелом, поднялся с колен, нахлобучил фуражку и подобрал с пола «вальтер», после чего, отойдя подальше, неспешно разрядил его и бросил к ногам раненого.
— Забирайте.
Эдельман ответил невнятным проклятием.
— Не вам со мной тягаться, сударь, — ровно добавил Штернберг. Чуть погодя подошёл ближе и, глядя, как Эдельман неловко пытается намотать платок на запястье, с усмешкой сказал: — Дайте-ка посмотреть, что с рукой.
Эдельман отшатнулся:
— Убирайтесь к дьяволу.
— Давайте же, — повторил Штернберг и коснулся окровавленного запястья офицера. Эдельман, с искажённым лицом, занёс левую руку для удара — но Штернберг перехватил её, и Эдельман поразился,
