крышку консервной банки. Дальше пошло легче. Ещё пара ударов крест-накрест, и вместо Зеркала — завивающиеся металлические лохмотья, трепещущие на деревянной раме. Штернберг опрокинул конструкцию на себя и несколькими ударами о колено переломил рёбра жёсткости и деревянные подпорки. Он поволок исковерканное Зеркало, как большую изувеченную птицу, через площадь, швырнул на алтарь и пошёл обратно, чтобы приняться за следующее. Он работал молча и остервенело, с горькой яростью раздирая будущее на обагрённые зарёй клочья. Лезвие кинжала, отвратительно скрипя, кромсало тонкие металлические листы, искорёженные рамы щетинились белыми щепами. Удар, глухой хлопок пробитого насквозь экрана, скрежет, дребезжание, тонкий звон, сухой треск, удар. Удар — виселица твоё будущее, оберштурмфюрер Ланге. Удар — виселица твоё будущее, комендант Зурен. И твоё тоже, профессор Гебхардт. И твоё, рейхсфюрер. И твоё, фюрер, тоже… Вот вам ваше «расширение жизненного пространства». Вот вам ваше «окончательное решение». Вот вам ваши «низшие расы». Вот вам за грохот прикладов в дверь, за расстрел на месте, за вагоны-«телятники», за колючую проволоку, за битком набитые бараки, за голод, за медицинские лаборатории, за «внутрилагерную линию», за дым из труб крематориев, за невытравимую вонь сжигаемых тел, за живые скелеты, за пепел с неба, за порки, за селекцию, за «аппелли», за Дану. Отдельно за Дану. И за Франца. Не будет вам никакой победы, никогда. Только поражение, в прах, в пыль, в ничто, навеки.
Это была бойня. Груда растерзанных Зеркал всё выше громоздилась над алтарём, сверкая измятыми полосами вспоротого металла. Штернберг, взъерошенный, с безумным искажённым лицом, с окровавленными руками, изрезанными острыми краями разодранных стальных листов и исколотыми щепами, хрипло дыша, чёрным вороном метался по площади, кидался на оставшиеся экраны и, расправляясь с ними с неистовством варвара, тащил их к жертвеннику, спотыкаясь в глубоком снегу, и, после того как последнее из Малых Зеркал упало в гору обломков, Штернберг с утробным воем бросился к мегалитам капища и очнулся, лишь когда остриё кинжала отскочило от гладкой каменной поверхности, едва не вывихнув ему руку. Тогда он вновь метнулся к алтарю, схватил валявшийся рядом чемодан, распахнул его и, заходясь в полоумном хохоте, принялся швырять в гору деревянных обломков и металлических обрывков стержни-ключи, чертежи, папки с документацией. В довершение всего забросил в кучу сам чемодан, упавший на самый верх и оставшийся лежать там раскрытым, будто пасть аллигатора.
Штернберг стоял перед высокой кучей искорёженного дерева и металла, присыпанной изумлённо и беззащитно белеющими бумагами, переступая и пошатываясь, словно перед горой трупов. Он закричал, не слыша себя, воздев сведённые судорогой руки, и вся гора разом вспыхнула яростным пламенем, толкнувшим навстречу волну нестерпимого жара, едва не опалившего волосы. Штернберг отшатнулся, упал на колени. Пламя с треском пожирало тонкие деревянные каркасы Малых Зеркал, и в огне корчились бумаги. Выпестованные чертежи, выстраданные формулы, подробнейшие описания — всё съёживалось, уходило в небытие, рассыпаясь клочьями пепла. Штернберг низко опустил взъерошенную голову, содрогаясь в беззвучном плаче без слёз. Два года работы. Его вера, его надежда. Будущее его Богом проклятой родины. Всё полыхало в этом огромном костре, вздымавшемся до воспалённых небес. Огненные вспышки взрывов, заглушающих гул бомбардировщиков, разбивали дома. Огненный смерч пожирал квартал за кварталом, пламя сметало палисадники, сдувало маскировочные сети, бесновалось за стенами и вырывалось из оконных проёмов, рушились колокольни, лопалось готическое кружево витражей, падали головни, вышибая фонтаны искр, плавился асфальт, рушились бомбоубежища, погребая толпы людей. Теперь так и будет. Только так. До самого конца.
В ужасе от содеянного Штернберг бросился прочь, дико оглядываясь назад, в огненную пропасть, не в силах подняться на ноги, по-животному, на четвереньках, уползая по обнажившимся от жара мокрым камням, по снегу, путаясь в полах шинели. Нестерпимо жаркое пламя полыхало внутри, выжигало душу, и не было никаких сил выдержать. Штернберг упал лицом в снег, затих ненадолго, дёрнулся, дрожа и задыхаясь, перевернулся на спину, сжимая зубами рвущийся наружу вой, взрывая снег скрюченными пальцами, борясь, но не умея превозмочь. Будущего больше нет. Дурак, предатель. Твоего будущего нет. Тебя и самого уже нет. Всех нас уже нет. Таких, как ты, будут разыскивать, вылавливать и вешать после торжественного зачитывания приговора. Таких, как Рихтер, будут просто убивать на подступах к разрушенным бомбёжками городам.
Такие, как Дана, будут жить. Если прежде доживут до конца войны. Но теперь им недолго осталось ждать.
Рассветное золотистое небо в паутине истончившихся облаков слепило глаза. Не было больше ни сил, ни смысла терпеть. Штернберг неверными движениями тяжелораненого нашаривал на поясе пистолет. Шершавая рукоять сразу намертво приросла к липкой от крови ладони, палец автоматически сдвинул флажок предохранителя. «Видишь, я больше не лгу себе», — подумал Штернберг, обращаясь не столько к беловолосой жрице, которая наверняка сейчас его слышала, сколько к Дане, которая слышать не могла, но наверняка что-то чувствовала… «Я всё сделал правильно. Да, вот теперь я всё сделал правильно. Но такого я не вынесу, прости. Я слишком хорошо знаю, что будет. После такого я не хочу, не могу, не имею права жить».
Рука так тряслась, что Штернберг поранил мушкой верхнюю губу, ствол болезненно застучал по резцам, и Штернберг даже испугался, что разобьёт себе зубы. Глупо было сейчас беспокоиться о такой мелочи, но Штернберг всё же на полминуты откинул руку с пистолетом в мягкий успокаивающе-холодный снег, чтобы унялась дрожь, а затем поднёс пистолет к лицу уже обеими руками. Вся эта процедура чем-то напоминала осмотр в кабинете дантиста. Руки всё равно здорово тряслись. Как это вообще делают, чтобы ствол не плясал во рту, зубами его, что ли, надо держать, или просто наплевать на такую ерунду? Можно упереть в нёбо, под углом, вот так. Кислый вкус металла. Господи, до чего же, оказывается, мерзко и страшно… Довольно паники. Это ведь гораздо надёжнее, чем в сердце или в висок. Ещё одно небольшое усилие. Красное на белом — это очень красиво. Это будет как кровавый нимб. Ну же. Крепко зажмурившись, Штернберг вдавил большим пальцем спусковой крючок. И за миг до выстрела что-то с силой ударило его по рукам.
Хайнц проснулся с трудом, ничего не соображая, совершенно не понимая, где он находится. Было холодно, пахло гарью. Хайнц сел, потёр ладонями лицо. Всё тело ломило, будто вчера весь день окопы рыл, мешки с песком перетаскивал… Хайнц вспомнил. Не попадая непослушными руками в рукава шинели, он торопливо полез из-под брезентового навеса. Светало, уже совсем скоро должно было взойти солнце. Командира нигде поблизости видно не было. У костра на земле были вырезаны тонкими линиями несколько угловатых значков, при взгляде на которые Хайнцу отчего-то сделалось дурно, и он поскорее отошёл в сторону. Костёр почти потух, но, тем не менее, откуда-то явственно тянуло дымом. Офицер всё не показывался. Хайнцу стало не по себе. Почему командир его не разбудил? Неужели всё-таки решил провести операцию в одиночку?
Переполненный самыми скверными предчувствиями, Хайнц схватил автомат и побежал, меся ногами рыхлый снег, к капищу. Высившиеся вокруг площади в несколько рядов исполинские чёрные камни угрожающе нависли над ним, закрывая небо. Пробежав между их обледенелыми боками, Хайнц резко остановился и даже в испуге отпрянул назад, уткнувшись спиной в каменную глыбу: посреди площади, прямо на жертвеннике, полыхал гигантский костёр, длинные бледные языки пламени рвались и гасли в золотистом утреннем небе. Громоздились какие-то обломки, сплошь облитые огнём, подтаявший снег вокруг был истоптан, и не было уже на площади металлических экранов, которые, насколько Хайнц понял из скупых объяснений Штернберга, были важны для всего дела не менее чем древние каменные громады.
А затем Хайнц увидел командира. Офицер навзничь лежал в снегу, раскинув руки, и, казалось, отдыхал. Потом он медленно, словно бы задумчиво, поднял руку с пистолетом, будто целясь в небо. Хайнц глядел с тупым удивлением, ничего не понимая. Офицер повернул пистолет к себе и взял уже обеими руками. Хайнц понял всё. Холод ужаса происходящего плеснул в лицо, и он молча рванулся с места. Никогда в жизни он ещё так не бегал, даже когда удирал от волка. Он ни о чём не думал. Просто на бегу со всего размаху пнул по дрожащим рукам с пистолетом, и сразу грохнул выстрел.
На секунду Штернберг застыл в неподвижности, с приоткрытым оскаленным ртом, жалобно зажмурившись, — уже, должно быть, считал себя покойником. Затем осторожно открыл глаза. Хайнц стоял прямо над ним. Во взгляде Штернберга было абсолютное изумление мига рождения. Никогда и ни у кого прежде Хайнц не видел подобного взгляда, обнажающего самую душу.
