Мыши

разрушить мои отношения с мамой, и я видела, как она напрягается всякий раз, когда я упоминаю о нем. Мне совсем не хотелось обижать маму, ведь у меня больше не было друзей и без нее мне было бы совсем худо.

После чая мама переодевалась, и мы вместе готовили ужин. Мы обе любили готовить и с удовольствием экспериментировали со сложными рецептами из наших бесчисленных кулинарных книг. Иногда мы по два часа проводили на кухне, нарезая овощи на тяжелой мраморной разделочной доске, которую когда-то мама привезла из Италии, под мирное шипение и бульканье сковородок и кастрюль на плите.

После ужина мы устраивались в гостиной, включая на полную мощь центральное отопление, а если за окном было прохладно, разжигали камин. Обычно мы читали свои романы (хотя маме чаще приходилось читать рабочие документы) и слушали классическую музыку. Я была воспитана на классике, а поп-музыка, хотя я и пыталась полюбить ее, так и не прижилась в моей душе. Мы обожали Моцарта и Шопена, Чайковского и Брамса, но нашими неизменными фаворитами оставались оперы Пуччини. Поскольку на многие мили вокруг не было ни одной живой души, мы могли включать стереосистему на полную мощность и наслаждаться трагической красотой «Богемы» или «Мадам Баттерфлай».

Телевизор мы почти не смотрели, разве что выпуски новостей. Собственно, ничего интересного и не показывали — так, сплошной набор удручающей документальной хроники о нью-йоркских наркоманах или СПИДе в Африке, дешевых и плохо поставленных мыльных опер, примитивных реалити-шоу. Правда, мы любили кино, особенно романтические комедии, и всегда просматривали телепрограмму в поисках достойных фильмов. Больше всего мы любили старые киноленты, такие как «Вам письмо» и «Неспящие в Сиэтле» с Томом Хэнксом и Мег Райан, классику с Хью Грантом — «Ноттинг-Хилл» и «Четыре свадьбы и одни похороны». Современный кинематограф мы не жаловали — эти картины казались вульгарными и грубо-сексуальными, и мне было неловко смотреть их вместе с мамой. Мы обе были неравнодушны к Джорджу Клуни и ради него охотно мирились с невразумительным сценарием сериала «Одиннадцать друзей Оушена». Я часто ловила себя на том, что Клуни чем-то напоминает мне отца — совсем чуть-чуть, но все-таки. Конечно, я никогда не говорила об этом маме, но задавалась вопросом, не приходят ли ей в голову те же мысли.

У нас вошло в привычку выпивать по чашке горячего шоколада часов в десять вечера, а к одиннадцати мы уже засыпали, уютно свернувшись на диване.

Под звуки скрипичного концерта Брамса или Шестой симфонии Чайковского я дремала у мамы на плече, чувствуя, как шоколадные усы высыхают над моей верхней губой, а книга выскальзывает на пол из пальцев, и мне было так тепло и спокойно в нашем коттедже. Иногда, глядя на оранжевые языки огня в камине, я думала о Терезе Уотсон и представляла себе, чем она сейчас занимается — танцует в ночном клубе, пьет пиво в тесном прокуренном пабе, тискается со своим бойфрендом на заднем сиденье его машины, — и мысленно говорила: «Я бы не поменялась с тобой местами, Тереза Уотсон, ни за что на свете». Я знаю, что я мышь, и знаю, что прячусь от мира в своей маленькой норке за плинтусом, но моя мышиная жизнь наполнена самым прекрасным, что есть на этом свете, — искусством, музыкой, литературой… любовью.

Пусть это всего лишь мышиная жизнь, но это хорошая жизнь, богатая и насыщенная, замечательная жизнь.

10

В тот год весна пришла рано. Мягкий февраль стал предвестником теплого марта. Вишневые деревья покрылись розовой пеной цветов, а уже через несколько дней мы, проснувшись, с изумлением увидели одетые в белое яблони. Мы тут же начали строить планы, как летом будем печь фруктовые пироги, лакомиться вкусными плодами с ванильным мороженым. Я, как и обещала, выучила названия всех растений и одним воскресным утром провела для мамы экскурсию, познакомив ее с обитателями нашего сада. Обход завершился у овального розария, где я царственным жестом обвела цветы и объявила: «И наконец, последний, но не менее важный представитель флоры: ремонтантная роза, rosa hybrida bifera…»

По мере того как дни становились длиннее, мы проводили все больше времени на улице. Теперь, когда мама возвращалась с работы, мы пили чай в патио, обставленном белой садовой мебелью, которую мама прикупила в городе по дешевке. По выходным мы часами копались в саду. Косили газон, что было задачей не такой уж легкой, поскольку сад занимал площадь не меньше трех акров, да к тому же при нашем попустительстве трава вырастала до таких высот, какие ей и не снились под жестким руководством мистера Дженкинса. Я только успевала оттаскивать мешки со скошенной травой в компостную яму, вырытую на задворках, с усмешкой вспоминая о том, с какой гордостью представлял нам мистер Дженкинс эту осклизлую кучу.

Мама с особым трепетом относилась к овощным грядкам, вдохновленная идеей готовить блюда из овощей, выращенных в собственном саду. Ей хотелось превзойти мистера Дженкинса, и она посадила еще больше овощей и ароматные травы, такие как розмарин и тимьян.

Поскольку грядок не хватало, она решила протянуть их до самых кипарисов. Так что в очередную субботу, после поездки в город за лопатами и вилами, мы приступили к работе, вскапывая целину площадью с две двуспальные кровати. Мы рьяно взялись за дело, радуясь тому, что для разнообразия можно размяться физически, но совершенно не представляли себе, к каким последствиям приведет этот изнурительный труд. Когда на следующее утро мы проснулись, то едва могли пошевелиться — даже чайник поднять было больно, а уж спуск по лестнице походил на агонию.

Когда нам хотелось подурачиться, мы играли в крокет на лужайке перед домом или натягивали сетку между фруктовыми деревьями и сражались в бадминтон. Мама, высокая и довольно нескладная, совсем не дружила со спортом, и, когда пропускала подачу или смешно подпрыгивала, пытаясь достать парящий волан, но лишь рассекая ракеткой воздух, мы дружно падали на траву, обессилевшие от смеха.

Это было так здорово — жить за городом, где на мили вокруг не было никаких соседей. Можно было болтать, смеяться, кричать, даже орать во все горло, никому не мешая. Это было так не похоже на жизнь в семейном доме, где, выходя в сад, я чувствовала себя неловко, зная, что он просматривается со всех сторон, и приходилось шептать, чтобы соседи — чьи силуэты маячили за кустами — тебя не слышали.

По вечерам мы музицировали дуэтом в гостиной — возобновили давнюю традицию, прерванную с уходом отца. У нас было много пьес для флейты и фортепиано, и однажды, праздно просматривая ноты, я наткнулась на сборник «Русские народные песни», который мы ни разу не открывали. С тех пор он стал нашим фаворитом, и в тот март мы разучили почти все пьесы. Партии для флейты легко запоминались и были несложными для исполнения, в то время как фортепианные были каверзными, и даже мама иногда путалась. Некоторые мелодии западали в душу, и назавтра мы целый день насвистывали или напевали их. Если я допускала совсем уж чудовищную ошибку, мы заливались смехом, и вернуться к разучиванию пьесы удавалось не скоро. Мне очень нравились наши музыкальные дуэты, и я, как никогда, с удовольствием играла на флейте. Сколько же раз я бросала этот инструмент, но неизменно к нему возвращалась.

Иногда, наблюдая за тем, как мама пытается достать волан, застрявший в ветках вишни, или корчит рожицы, когда крокетный шар упрыгивал в дальний угол сада, я ловила себя на том, что меня переполняет любовь к ней. Высокая и неуклюжая, с большими руками, которые она, казалось, не знает, куда деть, с темными непослушными кудряшками, неподвластными ни одной расческе, она выглядела такой… такой беззащитной, и я просто подбегала к ней, обнимала и крепко-крепко прижимала к себе.

Я ЗНАЛА, ЧТО с деньгами у нас туго, и, когда мама начала выяснять, чего мне хочется в качестве подарка на шестнадцатилетие, ограничилась коротким списком книг. На ее удивленный вопрос, неужели это все, чего мне действительно хочется, я ответила, что да, у меня есть все, о чем только можно мечтать.

Конечно, я лукавила. Было кое-что, чего мне хотелось, но произнести эту просьбу было бы верхом