Мыши

В продолжении было сказано, что школа проводит эффективную политику по пресечению всякого рода травли среди учеников и гордится своей незапятнанной репутацией. Он выражал надежду на то, что мама не станет предъявлять иска к школе, но если это все-таки случится, все обвинения будут «законно опровергнуты». Последний абзац привожу дословно:

Мы очень ждем скорейшего возвращения Шелли в наше сообщество. Нам, разумеется, не стоит лишний раз напоминать вам о том, что для Шелли этот год исключительно важный, поскольку в июне ей предстоит сдавать экзамены, а посему следует принять все возможные меры к тому, чтобы ее отсутствие в классе не затягивалось.

Так, значит, мало того что не будет никакого уголовного преследования, их даже не отчислят из школы — им вообще не светит никакого наказания за то, что они сделали со мной!

Есть люди, которые устроили бы в школе скандал и порвали это письмо на глазах у директора; есть люди, которые обратились бы в прессу, и вскоре название школы и имя ее малодушного директора красовались бы на первых полосах газет; есть люди, которые привели бы к себе в дом местное телевидение, чтобы заснять шрамы на моем лице и шее. Есть люди, которые сделали бы все, чтобы девочки понесли заслуженное наказание и об их зверствах узнала вся страна…

Только вот мы были не из их числа. Мы — мыши. Кротко и смиренно мы поблагодарили инспектора полиции за участие и согласились с тем, что дело закрывается. Безропотно мы приняли решение директора не применять мер дисциплинарного воздействия к трем девочкам. Мы смирились, мы подчинились, мы промолчали, мы ничего не сделали, потому что мыши слабовольны и привыкли к покорности.

Ко второй неделе ноября я уже не испытывала ни физической боли, ни дискомфорта. И уже ничто не мешало мне вернуться в школу. Разве только то, что меня там ждали Тереза, Эмма и Джейн. И если эти трое снова подкараулят меня… что они сделают на этот раз?

Пока мама была на работе, я слонялась по дому. Сидела перед зеркалом, тщетно пытаясь что-то сделать со своим бобриком на голове. Стрижка мне совсем не шла — с ней я была похожа на мальчишку, голова казалась слишком большой в сравнении с плечами, топорщились уши, которые я всегда ненавидела. С особым отвращением я разглядывала лоб и шею, в следах от ожогов, которые затянули мою бледную кожу коричневой паутиной (почему они не бледнеют? Доктор сказал, что они побледнеют!).

И мысли вновь и вновь возвращались к балке под потолком гаража, поясу банного халата…

А потом пришла самая радостная новость. Директор, ошибочно посчитав наше молчание вызовом и опасаясь дурной огласки, снова прислал нам письмо. На этот раз в письме содержалось предложение: если мама согласится не подавать судебный иск против школы и не обсуждать «инцидент от двадцать третьего октября» с любыми средствами массовой информации (включая газеты, телевидение, радио и Интернет), мне можно было не возвращаться в школу. Вместо этого школа договорится с местными органами образования о предоставлении мне домашних учителей, которые будут готовить меня к летним экзаменам, которые мне тоже можно будет сдать дома. Кроме того, они будут настоятельно рекомендовать экзаменационной комиссии повысить полученные мной за курсовые работы баллы на десять процентов, с учетом «сложных обстоятельств, в которых эти работы были подготовлены (но за которые школа не несет никакой ответственности)…».

Мама подписалась под этим соглашением, пока я визжала и прыгала от счастья, и отослала его обратной почтой в школу. Радость переполняла меня. Мне не придется возвращаться в школу! Не придется встречаться со своими палачами! Я была уверена в том, что с учителями, которые будут приходить ко мне на пять часов в день пять раз в неделю, мне удастся хорошо подготовиться к экзаменам. А потом я вернусь в школу, освобожденная от известных девочек, и буду готовиться к университету. У меня появятся новые друзья. И жизнь начнется заново…

Чтобы отпраздновать это событие, мама в тот вечер приготовила мой любимый ужин: утку в апельсиновом соусе с жареной картошкой, горошком и брокколи, а на десерт — яблочный пирог и мороженое. К моему удивлению, она выставила на кухонный стол бутылку красного вина и два больших бокала.

— Ты знаешь, что нарушаешь закон, мам? — поддразнила я ее, когда она налила мне вина и оно красиво заискрилось в бокале. — Мне еще два года нельзя выпивать. А ведь ты юрист!

— Думаю, ты заслуживаешь, — улыбнулась она.

Я заметила, какой усталый у нее вид: морщины под глазами прорезались еще глубже, в темных вьющихся волосах добавилось седины, — и до меня дошло, насколько тяжелым было это испытание и для нее тоже. Такова материнская доля, подумала я, чувствовать боль детей так же остро, как свою собственную.

— Ты тоже, мама, — улыбнулась я, и мы тихонько чокнулись бокалами.

— Как бы то ни было, — добавила она, — тебе ведь скоро шестнадцать, всего через четыре месяца. Если в шестнадцать можно выходить замуж, то уж выпить бокал вина сам бог велел.

Нашу трапезу прервал телефонный звонок, и мама, с набитым ртом, поспешила к трубке. Она строила забавные рожицы, качала головой, закатывала глаза, жевала и жевала, но все никак не могла проглотить кусок. Я глупо хихикала над ее мимикой — не без помощи вина, конечно, которое ударило мне в голову. Наконец она смогла снять трубку. Это был Генри Лавелл, ее адвокат. Он сообщил, что супружеская пара, заинтересованная в покупке нашего семейного дома, сделала официальное предложение и «другая сторона» (имелся в виду ее муж, мой отец) приняла его.

— Как у вас продвигаются дела с поиском дома? — спросил он.

— Никак, — сказала мама. — Мы даже не начинали!

— Я бы посоветовал вам поторопиться, — предупредил он. — Я так понял, эти люди хотят въехать как можно быстрее.

Мы выпили целую бутылку красного вина в честь двойного праздника, и наутро я проснулась с первого в своей жизни похмелья. Но даже тупая боль в висках не могла испортить мне настроения. Больше не будет школы. Не будет Терезы, Эммы и Джейн. Конец унижениям. Конец молчаливым страданиям. Конец боли. И, для полного счастья, семейный дом продан. Мы съезжаем из этой обители призраков, музея неудачного брака, наконец-то!

Спустя шесть недель я стояла в палисаднике коттеджа Жимолость, перед овальным розарием, похожим на разрытую могилу.

9

Наша жизнь в коттедже Жимолость очень быстро вошла в колею приятной рутины.

Каждое утро мы завтракали за деревянным столом на кухне. Я готовила и накрывала на стол (немало гордясь тем, что делаю все как полагается), пока мама летала по дому в обычной утренней панике, наспех отглаживая блузку, отсылая срочные сообщения по электронной почте, лихорадочно роясь в шкафах в поисках той или иной вещи. Наше меню было расписано по дням: сегодня тосты, завтра каши, и мы строго придерживались его, даже по выходным.

Мама уезжала на работу в начале девятого, поскольку теперь ей приходилось добираться намного дольше. Мы прощались точно так, как это делают пожилые супруги: я чмокала ее в щеку, напоминала о том, чтобы машину вела аккуратно, а потом, с порога, махала ей вслед рукой, пока ее старенький «форд-эскорт» медленно отъезжал по гравийной аллее. Она всегда оглядывалась назад и махала в ответ, напутственно поднимая в воздух кулачки. Проводив маму, я мыла посуду, накопившуюся после завтрака и с вечера, слушала новости по радио, потом поднималась в свою комнату и одевалась.