что мы не будем покидать пределы городка Лафборо. Мы гуляли по улицам города и проселочным дорогам. У нас не было денег, поэтому мы не могли купить себе что-нибудь или заплатить за проезд на транспорте, но меня это никогда не смущало. Жители города были очень дружелюбны. Часто рядом с нами останавливались машины, и водители предлагали подвезти нас, даже если мы не просили их об этом, мужчины нередко угощали нас сигаретами. Поскольку я не курю, меня это немного смущало, я боялся, что мой отказ может показаться невежливым, но когда я объяснял, что не курю, они весело улыбались и предлагали сигареты остальным.
Простые люди относились к нам с большим сочувствием. Они считали несправедливым то, что нас до сих пор держат вдали от дома и наших семей, ведь после окончания войны прошло уже без малого два года.
– Англичане всегда сочувствуют проигравшим, даже если их нельзя назвать невинно пострадавшими, – объяснила мне дочь миссис В. Она проходила в школе «Короля Лира» и вообще очень интересовалась поэзией, поэтому я немного помог ей с немецким языком и познакомил ее с произведениями Гёте, а также с современной немецкой поэзией, например с Рильке. В свою очередь я обратил все свое внимание на Шекспира. Я даже пробовал перевести некоторые из его сонетов, в особенности один из самых известных – сонет XXIX: «Когда, в раздоре с миром и судьбой…»[6] Я очень гордился своими достижениями, но потом узнал, что кто-то другой задолго до меня, оказывается, уже перевел Шекспира. К счастью, у нас в Германии есть немало превосходных переводов произведений Шекспира, так что его уже можно смело причислить к нашим отечественным поэтам.
Наступила осень, а вместе с ее приходом нас охватило большое нервное напряжение по поводу предстоящей нам репатриации. Процесс возвращения на родину оказался далеко не так прост, как мы себе представляли. Прежде всего, мы должны были сообщить, куда именно мы хотим поехать. Я собирался отправиться в Берлин, так как там были моя жена и ребенок. Мое путешествие должно было проходить через зону, оккупированную русскими, и у нас ходили неприятные слухи, что русские выявляли немецких офицеров и угоняли их на принудительные работы в Сибирь. Я также слышал от тех, кто уже был репатриирован, что, раз уж ты выбрал место пребывания, изменить его будет очень трудно. В подобных случаях власти отказывали в разрешении на перемещение и отбирали продовольственные карточки, что было равносильно исключению из человеческого общества. Однако я твердо решил ехать в Берлин и решил, что в самом крайнем случае я всегда смогу спрыгнуть с поезда. К счастью, такой необходимости не возникло, и русские спокойно пропустили нас.
Большинство моих товарищей решили ехать в британскую оккупационную зону. Они отправились в путь за две недели до меня, нагруженные своими «канадскими» пожитками и тем, что сумели сберечь из наших пайков. Лагерное правило гласило, что человек мог забрать с собой ровно столько, сколько мог унести сам, но понятие это было очень растяжимым. В течение некоторого времени человек бодро нес свою поклажу, но с каждым шагом груз становился все тяжелее и тяжелее. До станции было полчаса пешего пути, и нередко случалось так, что в отчаянном усилии дотащить до станции тяжелый груз человек не выдерживал и падал без чувств. Остальные предпочитали сбрасывать вещи по дороге, чтобы облегчить свою ношу, поэтому после того, как проходила колонна пленных, дорога выглядела так, словно по ней отступала разбитая и охваченная паникой армия.
Тогда вышел приказ, устанавливавший предельный вес поклажи, которую разрешалось забрать с собой, – 115 фунтов. Для меня это было весьма некстати. Я довольно крупный мужчина и в состоянии нести тяжелый груз. Мои пожитки включали огромный рюкзак, два меньших по размеру мешка, один из которых подвешивался к рюкзаку, а второй я нес под мышкой, кроме того, у меня был средних размеров чемодан и раздутый портфель. Общий вес моего добра составлял около 198 фунтов. Самыми ценными предметами в моей коллекции были 15 фунтов кофейных зерен и 15 фунтов какао. Я приобрел это в столовой на сэкономленные деньги, так что это действительно была моя собственность. С другой стороны, в лагере вышел еще и другой приказ, по которому запрещалось брать с собой продуктов больше чем по 2 фунта каждого наименования.
Теперь вы понимаете, что я имел в виду, говоря о нервном напряжении, царящем в нашем лагере? Однако я был полон решимости взять с собой все свое имущество, пусть даже мне придется пронести его контрабандой. Я знал, как отчаянно нуждалась моя семья. Прежде чем мы отправились в путь, наши пожитки взвесили и обыскали. Первую часть испытания я преодолел с честью – мне удалось тайком пронести один из небольших мешков, который весил около 40 фунтов. А когда взвешивали мой груз, мне удалось незаметно носком ботинка поддеть платформу весов и немного подкорректировать вес в нужную сторону. Я заметил осуждающий взгляд, который бросил на меня один из солдат, когда мои пожитки сняли с весов, чтобы обыскать их, но моя совесть была спокойна – цель оправдывала средства, в данном случае небольшой обман был простителен.
Двое солдат принялись обыскивать мои мешки. До меня они уже успели проверить дюжину других мешков и изрядно устали. Мои вещи они обыскивали спустя рукава, и я с огромным облегчением понял, что они вряд ли найдут банки с кофе и какао, которые лежали на самом дне ранца.
Но удача отвернулась от меня. Как раз в этот момент ко мне подошел комендант лагеря, привлеченный хоккейной клюшкой, которую я держал в руках. Он сам был спортсменом и теперь решил поговорить со мной на эту тему. К несчастью, солдаты решили, что в присутствии коменданта им стоит продемонстрировать большее служебное рвение, и с утроенным энтузиазмом набросились на мои мешки. В результате мои драгоценные банки были обнаружены и увенчали собой пирамиду конфискованных товаров, возвышавшуюся на стоявшей рядом скамейке. Почувствовав неловкость ситуации, комендант поспешил ретироваться. Я готов был заплакать от отчаяния.
Дождавшись, пока солдаты отвернутся, я схватил одну из банок, ту, что с какао, и поспешил удалиться. Это какао мне нужно было больше всего на свете. Мой сын никогда ничего подобного не пробовал. К сожалению, мне пришлось оставить банку с кофе, фунт которого в то время в Германии стоил больше, чем я мог заработать за месяц, когда вернулся домой. В банке было 10 фунтов кофе, но всего у меня было с собой 15 фунтов. Остальные 5 фунтов я предусмотрительно рассовал по мешкам, кроме того, у меня было еще 5 фунтов какао, так что мне все-таки удалось довезти до Германии немного драгоценного кофе. И все же мысль о потерянных 10 фунтах еще долго мучила меня.
Получасовой марш до станции был изнурительным испытанием, и я никогда бы не добрался туда живым, если бы не один из моих товарищей, которому удалось взять с собой тачку, на которую я водрузил свой чемодан. Я поклялся во что бы то ни стало донести свой груз, потому что, кроме него, у меня ничего не было. Мой дом разбомбили, и все мое имущество, включая одежду, погибло. Я уподобился бродяге – все свое носил с собой. Кроме того, я знал, что моя семья голодала.
Впоследствии мы целый год прожили на то, что я привез с собой: сахар, кубики мясного экстракта, порошковое молоко, мыло, лезвия для бритвы и так далее, не считая кофе и какао. Да еще мне удалось выгодно обменять сигареты.
Вместе со мной путешествовали 500 человек. Сначала нас отправили в Олдем, где мы провели две долгие недели в огромном цеху заброшенной прядильной фабрики. Затем мы отправились в Гулль, где нас посадили на корабль. Здесь к нам присоединилось еще одно судно, следовавшее в Германию, и таким образом общее количество возвращающихся домой пленных составило 1000 человек.
Я покинул Англию 3 июля 1947 года, спустя шесть лет и восемь месяцев с того дня, как впервые ступил на ее берег.
Не о таком приезде домой я мечтал. Мы возвращались в побежденную и разоренную страну, в которой царил голод, но там был наш дом. Мы снова должны были встретиться со своими семьями.
В 1919 году я был еще маленьким мальчиком, и мои родители жили тогда в Зондербурге на острове Альсен. И вот однажды я увидел корабль, на котором плыли домой люди, захваченные в плен во время Первой мировой войны. Мне никогда не забыть этих изможденных людей с ввалившимися глазами и той грусти, с которой они смотрели на нас, детей. А теперь я сам плыл на пароходе среди таких же людей и сам был одним из них.
В Куксхавене не было никого, кто приветствовал бы наше возвращение на родину. Не было флагов, музыки, речей. Только на пирсе стояли голодные оборванные дети и просили у нас хлеба.
В Германии мы увидели людей, чьи лица были более изможденными и усталыми, чем лица англичан. Мы видели поезда, которые были настолько переполнены, что люди гроздьями висели на подножках. Это
