разнице в возрасте и звании. «Юрий был старше и имел уже кое-какой опыт в полетах, – говорит Лавейкин. – Так что он был безусловным лидером с психологической точки зрения, а я следовал за ним, и меня это устраивало. Вот поэтому наш полет проходил достаточно спокойно».
В это сложно поверить, и я спрашиваю: «Неужели вы ни разу не выходили из себя?»
«Конечно, бывало, – отвечает Романенко. – Но виноваты в этом в основном были сотрудники центра управления полетом». Романенко выбирает вариант номер два. Срывать свою злость на сотрудниках центра управления полетом – старая традиция астронавтов, известная в психологии как «переключение». По утверждению космического психиатра Ника Кейноса (Калифорнийский университет, Сан-Франциско), примерно на шестой неделе полета астронавт начинает отдаляться от своих товарищей по команде, искать «свое» место и переключать свой гнев с непосредственных коллег на сотрудников центра управления.
Джим Ловелл, по всей видимости, выбрал своей жертвой диетолога: «Замечание доктору Ченсу, – записано в центре управления. – Кажется, будто я попал в снежную бурю, и у меня нет ничего, кроме крошек от сэндвича с говядиной. И это за 300 долларов! Думаю, можно было придумать что-нибудь получше». А через семь часов следующая запись: «Еще одно сообщение доктору Ченсу: цыпленок с овощами, серийный номер FC680, отверстие почти совсем запечатано. Выдавить невозможно… Продолжая предыдущее обращение к доктору Ченсу: только что удалось распечатать тюбик; теперь осталось только отмыть иллюминатор от цыпленка и овощей».
А ведь Ловелл провел в космосе только две недели. Интересно, есть ли какая-нибудь связь между размером помещения и силой раздражения. Кейнас говорит, что не припоминает каких-либо исследований по этому вопросу, но в целом может подтвердить, что такая связь существует.
Пожалуй, именно «переключением» можно объяснить тот факт, что Джудит Лапьер больше злилась на ИМБП и Канадское космическое агентство, нежели на русского командира, чьи действия и привели к межкультурному столкновению и естественной ситуации «мальчик-девочка». Хотя не исключено, что сотрудники ИМБП действительно вели себя не лучшим образом.
Романенко все еще не может спокойно вспоминать то время: «Люди, готовящие для нас задания, понятия не имеют, что такое жизнь на борту. Тебе говорят бежать к пульту управления, а потом кто-то приказывает переключиться на что-то другое. Но они не понимают там, что я не могу быть в двух местах одновременно». (Именно поэтому космические агентства стараются использовать настоящих астронавтов в качестве «переговорщиков».) В истории советских космических станций Роберта Зиммермана написано, что под конец полета (уже после того как Лавейкин покинул станцию) Романенко становился настолько вспыльчив в разговорах с центром управления, что переговоры с Землей всегда вел какой-нибудь другой член экипажа».
Александр Лавейкин выбрал вариант номер три – обратил весь гнев на самого себя. И в результате – депрессия. Позднее, после ухода Романенко, Лавейкин признался, что были моменты, когда он даже подумывал о самоубийстве: «Хотел повеситься. Но ведь это в невесомости невозможно».
Романенко видит наперед все трудности путешествия на Марс. «Целых пятьсот дней», – говорит он с нескрываемым ужасом. После приземления Лавейкина Романенко провел на корабле еще четыре месяца. Зиммерман пишет, что состояние Романенко стало намного нестабильнее, и работать с ним было все труднее, мол, он все время «писал поэмы и песни» и делал физические упражнения – и только. Я прошу Лену узнать у Юрия об этой фазе его жизни и говорю, что мне очень хотелось бы услышать какую-нибудь из написанных им в космосе песен.
«Хотите, чтобы мы спели? – смеется Романенко своим прерывистым смехом. – Ну, тогда нам нужно пятьдесят грамм виски!» Я извинилась, сказав, что с собой не захватила.
«Ничего, – говорит Лавейкин. – У меня есть. В кабинете». Еще только 11 утра, но я не могу отказаться.
Лавейкин проводит нас по музею, рассказывая при этом о его экспонатах. На каждом экране изображен какой-нибудь гигант советской космонавтики. Чуть ранее в тот же день я ходила в Московский Политехнический музей и обратила внимание, что секции там организованы по такому же, как и здесь, принципу – не таксономия и не биологический подход лежали в их основе, а вещи: дневники экспедиций, ценные экземпляры, почетные награды. Ракетных инженеров представляли их ручки, фляжки, очки и наручные часы.
Зайдя в кабинет, Лавейкин решает поискать в компьютере запись песни, созданной Романенко на борту станции «Мир». На столе практически ничего нет, а на его передней части выдается некое подобие трапа. Лавейкин встает, чтобы открыть мини-бар, достает оттуда бутылку виски «Грант» и четыре хрустальных стакана и ставит их на эту выступающую часть стола. Настоящий бар! В России, оказывается, можно купить стол прямо со встроенной барной стойкой.
Лавейкин поднимает стакан: «За. – он пытается подобрать подходящее слово. – За приятную психологическую обстановку!»
Мы чокаемся и выпиваем содержимое до дна. Лавейкин снова наполняет стаканы. Играет песня Романенко, и Лена переводит: «Прости Земля, мы говорим тебе «прощай». наш корабль стремится ввысь. Но придет время, и мы окунемся в синь рассвета, подобно утренней звезде». Сидя на стуле, я пританцовываю под легко запоминающийся поп-мотив, пока не замечаю, что Лена погрустнела: «Я поцелую землю, я обниму друзей.» В конце песни Лена вытирает слезы со своего лица.
Люди даже не могут себе представить, насколько сильно они будут скучать по природе, пока на самом деле не лишатся ее. Я как-то читала о членах экипажа одной подводной лодки, которые буквально поселились в гидроакустической рубке. Там они слушали песни китов и стрекот креветок. Капитан субмарины распределил между командой время «перископной привилегии» – возможности наблюдать за облаками, птицами и сушей, как бы напоминая себе о том, что мир природы все еще существует[7]. А однажды я познакомилась с человеком, который рассказал мне, как он и его друзья после зимы в Антарктиде приземлились в Новой Зеландии, в Крайстчерче, и несколько дней не могли отвести благоговейного взгляда от цветов и деревьев. А потом один из них увидел женщину с детской коляской и закричал: «Ребенок!» И все побежали навстречу этой женщине, чтобы взглянуть на малютку, а женщина, испугавшись, быстро развернула коляску и поспешила в обратную сторону.
Космос – это настоящая безжизненная пустошь. Астронавты, которые никогда прежде не интересовались садоводством, проводят часы в экспериментальных теплицах. «Мы их очень любим», – говорил космонавт Владислав Волков о крошечных побегах льна[8], которые были заперты вместе с космонавтами на первой советской космической станции «Салют». Работая на орбите, можно, по крайней мере, выглянуть в окно и увидеть жизнь где-то внизу. В полете же на Марс, как только Земля исчезнет из поля зрения, за окном смотреть окажется не на что. «Космонавты будут буквально купаться в постоянном солнечном свете, так что они не увидят даже звезд, – поясняет астронавт Энди Томас. – Все, что их будет окружать, – это сплошная тьма».
Люди не созданы для космоса. Мы целиком и полностью адаптированы к жизни на Земле. Невесомость притягивает нас своей новизной, но те, кто ее достигает, очень скоро начинают мечтать о ходьбе. Как-то Лавейкин сказал нам: «Только в космосе понимаешь всю невероятную прелесть возможности ходить. Ходить по Земле».
А Романенко скучал по запаху Земли. «Вы можете себя представить замкнутыми в машине хотя бы только на неделю? Все начинает пахнуть металлом, краской и резиной. Когда девушки писали нам письма, они сбрызгивали их французскими духами. И мы обожали те письма. Даже верили, что если понюхать письмо от девушки перед тем, как ложиться спать, то непременно увидишь хорошие сны». Романенко выпивает свой виски и просит извинить. На прощание он вновь обнимает Лавейкина и пожимает нам руки.
Я пытаюсь представить, как сотрудники НАСА наполняют грузовой корабль мешками любовных писем. Лавейкин говорит, что это правда и девушки со всего Советского Союза писали космонавтам письма.
«За девушек!» – восклицаю я, и стаканы вновь поднимаются.
«Женщин действительно не хватает, – говорит Лавейкин. В отсутствие Романенко он куда откровеннее. – Вместо этого ты видишь только эротические сны. И так на протяжении всего полета. Мы как-то даже обсуждали с ИМБП, нельзя ли нам взять на борт что-нибудь из секс-шопа».
Я поворачиваюсь к Лене. Что это значит? «Искусственную вагину?»
Лена уточняет: «Имитатор».
