есть нам окончательно нечего, а есть надо. Шишек же еловых и сосновых в лесу сколько угодно. Африканские обезьяны их очень обожают. Если вы их сразу начнете жрать, то все передохнете в одночасье… То есть не обезьян жрать, а шишки. Наука же говорит, что постепенно можно приучить свой организм к чему угодно. И делайте, — говорит он, — вы так: выдается вам хлеба в день 24 золотника, а вы съешьте 23 золотника и одну еловую шишку; на другой день введите внутрь организма 22 золотника хлеба и 2 еловые шишки, потом 21 золотник и 3 шишки. Через 24 дня уже хлеб вам не нужен, — его вытеснит порцион в 24 еловые шишки, что и требовалось доказать». Так же и насчет одежды. «Скоро, — говорит, — у вас ее совсем не будет, и вы обмерзнете, как какие-нибудь дураки! А поэтому надо завести постепенно собственную шерсть. Я, — говорит, — братцы, читал в „Смеси“, что если лысый человек сидит в холодном помещении без шапки, то у него на голове очень просто начинают расти волоса». Вот по этой, значит, теории Ползункова и нужно постепенно приобретать волосяной покров, вроде собачьего меха. Срежьте один рукав на руке, выставьте ее гольем на холод, — она через месяц обрастет и ей будет тепло; срежьте другой рукав, обрежьте левую штанину, потом правую, на спине кус вырежьте — да через полгода вас родная мать не узнает: что это, мол, за горилла, — здравствуйте вам, — по лесу ходит, еловые шишки запросто жует?! Вот оно как, товарищ приезжий из Европы!
— Вы, собственно, что же этим хотите сказать?
— А то-с. У вас там теория Эйнштейна, а у нас теория Ползункова! И наш Ползунков всегда вашего Эйнштейна крыть может, и некуда немцу будет от ползунковских козырей деваться, потому ихняя кишка супротив нашей — дюже тонка-с!!..
Улитки
Голое, неприветливое, холодное поле… И по нему расползлись во все стороны сотни тысяч, миллионы улиток.
Ползет этакая маленькая беззащитная штучка, таща на своей спине хрупкий, прихотливо завивающийся спиралью домик, вдруг услышала шум, втянула внутрь свои рожки, втянулась вся — и нет как будто ее.
А по полю шагают, тяжело ступая, чьи-то огромные ноги в корявых, подбитых железом и медью сапожищах.
Ступил сапог раз — сотни улиток нет, ступил сапог другой раз — двух сотен нет…
Вместо прехорошенького домика, вместо хрупкого клейкого тельца, — бесформенная слизь, перемешанная с мелкими осколками.
Вся наша Россия распалась на два лагеря: на лагерь улиток, ползущих куда-то в неведомую даль с крохотным домиком на спине…
И на лагерь огромного, корявого, подбитого железом и медью сапога, шагающего по улиткам, стремящегося тоже черт его знает куда, черт его знает за чем.
Встретил я на севастопольской улице одну знакомую Улиточку со своим домиком-чемоданом на спине, приползшую сюда из Одессы. (Это было как раз в дни недоброй памяти одесской эвакуации — начало февраля.) Она буквально ползла пешком с пристани, изредка останавливаясь, спуская свой домик- чемодан на землю и тяжело дыша.
— Здравствуйте, Улиточка, — приветствовал я. — Откуда ползете?
— Из Одессы. Позавчера выехали.
— Ого! Быстро же вы двигаетесь. Вот уж нельзя сказать: Улита едет, когда-то будет.
— Да, — засмеялась она. — Мы, одесские улитки, — молниеносные улитки: раз, два и готово!
— Именно, что готово. Ловко распорядились. А теперь куда ползете?
— В гостиницу. Номер искать.
— Трудновато будет. Хотя за последние дни часть улиток и уползла за границу, но теперь эта ваша одесская эвакуация все щели забила. Многие ваши одесситы на улице будут.
— Ну, что ж делать, — вздохнула Улитка. — Как эвакуокнется, так и откликнется.
— Зачем вы Одессу сдали? — с любопытством осведомился я.
— Да кто ее там сдавал! Сама сдалась. Такой странный город. Ну-с, поползем.
К общему удивлению — моему, улиткиному и швейцарову — номер Улитка нашла.
— Вот это такой номер? — вползла Улитка в домик, немного больший, чем ее домик-чемодан.
— Да-с, — уверенно сказал швейцар. — Такой номер.
— Странный номер.
— Так точно. Многие удивляются.
— Постельное белье можно?
— Чего-о?
— Постельное белье!
— Первый раз слышу, — удивился швейцар.
— Ну, самовар.
— Еще чего захотите!
— И ужина нельзя получить?
— Да что вы, мадам! Это ведь — гостиница, а не дворец командующего.
Улитка раскрыла свой чемодан и, роясь в нем, деловито спросила меня:
— Чаю хотите?
— Да ведь нет чаю.
— Я устрою. Съесть чего-нибудь горяченького хотите?
— Издеваетесь!
— Вот увидите.
Дальнейшее показалось мне волшебным сном, сказочной иллюстрацией того, до чего может приспособиться улитка в своей ползучей жизни.
Она вынула из чемодана чайник; она вынула из чемодана спиртовую машинку; она вынула из чемодана маленькую сковородку, яйца, сало, ветчину и хлеб, она вынула сахар и конфеты.
— Ну, вот, — весело пискнула Улитка. — Пока вода закипит, я разложу вещи.
— Бедная вы, бедная, — пробормотал я сквозь слезы.
— А помню я вашу жизнь в Петербурге. Была у вас квартира с большой, теплой кухней, стены которой увешаны медной, ярко вычищенной посудой; были в квартире гостиная, спальня, столовая и кабинет.
— Да у меня все это и есть, — серьезно возразила она.
— Вот в этом чемодане. Поглядите-ка.
Вынула плед, купальный халат и крошечную подушечку.
Разостлала на голом тюфяке.
— Спальня!
Положила на убогий письменный стол коробку почтовой бумаги и вечное перо.
— Кабинет!
Поставила около карточки — мужа и матери:
— Портретная галерея!
Разложила на круглом столике две вилки и один нож. Поставила бутылку вина, две тарелки, стакан:
— Столовая!
Сняла с машинки чайник, поставила сковородку:
— Кухня! Видите, как просто? А все остальное, что не кухня, не спальня и не кабинет, все это — гостиная!
