Режиссерские уроки К. С. Станиславского

К. С. Булгакову, вероятно, это нужно, чтобы показать гонение на Мольера. Здесь важно, чтобы я почувствовал, что д’Орсиньи натравили на Мольера.

В. Я. Станицын. Надо решить, выгодно ли для нас, что д’Орсиньи — профессиональный убийца, которого натравливает кабала, или что это придворный.

К. С. Важно, что Мольера затравливают и придворные и «святоши» из кабалы. Но мне хотелось бы, чтобы он был на моих глазах храбрым, а потом уже… больным. Между прочим, я видел много фехтовании и во Франции и в Италии, но никогда не верится, что они по-настоящему дерутся. Видел и очень хороших фехтовальщиков, а не верил. А разве вы верите в «Фаусте», что они дерутся? Если сделать что-нибудь необыкновенное, может быть, тогда не будет так театрально, как это бывает даже в жизни. Вы хоть и затравленный, но если говорить «простите», то только после большого боя.

Николай Афанасьевич (Н. А. Подгорный — кавалер д’Орсиньи. — Н. Г.), ваша ненависть может передаваться и в палочке, которой вы будете при своей технике дуэлянта отбивать Мольера. Это было бы оригинально. У одного в руке шпага, а другому достаточно трости.

Борис Николаевич, в кабале вы были узник. Вы не знали, что вас поведут к королю. Причем в вашем представлении король — это солнце справедливости. У вас нет к нему недоверия.

Наконец вы дошли до самого солнца справедливости. Встреча. Начал король говорить. Слушаете — хороший голос. Не сразу разочаровываетесь. То верите его словам, то не верите. И вдруг — пощечина! «Вы плохой актер!» — говорит ваш Людовик. Тут уж, конечно, верить не могу. Михаил Пантелеймонович[72], чем бодрее ему окажете: «Радуйтесь, ваш донос подтвердился», тем сильнее подчеркнете пощечину. (Б. Н. Ливанову.) Только тут вы начинаете прозревать. Это тогда будет доходить, когда я буду видеть все градации вашего прозревания. На предложение вам награды за подлость вы всматриваетесь: что это — глумление или правда?

А вам, Михаил Пантелеймонович, надо не сразу говорить: «В театр? Нет!» Сначала насладитесь ожиданием Муаррона. (Ливанову.) «Я слабый актер?» — растерялся как женщина. Вы очень рано переходите на мрачное лицо. «А что же делать мне?» — еще больше растерялся.

У Людовика полное недоумение, удивился: «Зачем вам эта сомнительная профессия актера?» Приглашайте Муаррона на королевскую службу сыщиком, как на пост главного министра. Причем помните, что при громкой заготовке фразы нужно и кончать ее твердо.

Муаррон не поймет: то ли король глумится, то ли говорит правду. «Ваше величество, меня в сыщики!», тут только он понял все. От большого восторга к разочарованию и, наконец, «Вон!» короля — вот путь Муаррона.

Так все хорошо, но кое-где есть недоимки. Виктор Яковлевич, вам надо поработать над внешностью Мольера — у вас походка с развалкой и кисть руки еще не живая, больше надо ловкости француза. Жалко, что Михаил Афанасьевич не хочет включить текст из пьес Мольера. Если М. А. Булгаков потребует его снять, то воспользуемся им временно. Виктор Яковлевич, мне кажется, вы находите неожиданные взрывы темперамента и переход на смех в сильные сценах — это характерная черта Мольера.

МУЖЕСТВО И МАЛОДУШИЕ

Таких репетиций было много. Они приносили большую пользу актерам, но не решали основных вопросов будущего спектакля, не устраняли основного порока пьесы — интимного, камерного решения образа Мольера.

Между тем уже были готовы декорации, костюмы, музыка. Репетиции шли и у Константина Сергеевича на квартире и на сцене филиала МХАТ. А разрешения приступить к генеральным репетициям Станиславский не давал.

Это волновало актеров, автора, дирекцию театра и особенно, конечно, меня, к которому все обращались за разъяснениями.

Пришлось мне обратиться к Константину Сергеевичу с прямым вопросом: что делать дальше со спектаклем?

— А вы считаете, что все сделано, чтобы получился хороший спектакль? — задал он мне встречный вопрос.

— Конечно, не все, Константин Сергеевич, но моих сил не хватает на то, чтобы убеждать Михаила Афанасьевича еще переделывать пьесу, а актеров репетировать, восполнять своей игрой пробелы и недостатки ее.

— У вас не хватает сил, как вы говорите, потому что вы не убеждены в том, что это необходимо.

— Что вы, Константин Сергеевич, я совершенно убежден в этом…

— А почему у меня, больного, прикованного к дивану, хватает сил убеждать вас, Булгакова, актеров не поступать опрометчиво, не торопиться с выпуском спектакля?

Что я мог на это ответить? Я молчал. Молчал и Константин Сергеевич.

— Я думаю, что вы видите гораздо лучше нас, какими должны быть спектакль и пьеса, — наконец сказал я, — и поэтому находите силы требовать от всех нас продолжения работы.

— Не только поэтому. Но и потому, что я имею мужество сознаваться в своих ошибках.

Я не понял, что хотел сказать Константин Сергеевич, говоря о своих ошибках, и он увидел это по моему лицу.

— Мне не следовало разрешать вам приступать к репетициям, — продолжал он, — до тех пор, пока я не буду спокоен и уверен за основную линию пьесы. Я совершил ошибку, поддавшись обаянию автора, желаниям актеров и вашим убеждениям. Запомните навсегда: основа спектакля — пьеса. Пока вы не уверены, что идея пьесы верно решена автором, никогда не приступайте к работе над ней. Многое может помочь исправить автору в пьесе театр, актер, режиссер, художник, но не идею, замысел автора — то, ради чего написана им пьеса. Булгаков написал пьесу не о величии идей Мольера и трагической судьбе его, а о личных несчастиях и злоключениях рядового писателя.

В пьесе много человечески правдивого и трогающего сердце материала, и этим она обманула нас. Кроме того, она блестяща по сценическим положениям. Но они закрывают своим блеском ее сущность и даже искажают то, что мы знаем о Мольере по школьным впечатлениям.

^{Бутон — М. М. Яншин. «Мольер»}

^{Эскиз декорации IV действия спектакля «Мольер». Художник П. В. Вильямс}

Я не знаю, как быть, прийти на репетиции в театр я не могу. Я не увижу внешнего вида спектакля, а по внутренней линии у меня много претензий к автору, а затем и к вам и к актерам. Решайте сами, как быть.

— А что бы вы сделали на моем месте, Константин Сергеевич?

— Под каким-либо предлогом отложил спектакль, а с Булгаковым бы очень серьезно поговорил еще раз.

— Позвольте мне начать со второго — с разговора с Михаилом Афанасьевичем?

— Пожалуйста. Желаю успеха. Передайте мой привет актерам. Говорите с Булгаковым резко, прямо. Не бойтесь признать свои ошибки. Имейте мужество всегда сознаваться в них.

Разговор с Михаилом Афанасьевичем ни к чему не привел. Он ведь уже видел спектакль на сцене в великолепных декорациях П. В. Вильямса, с очень хорошо игравшим коллективом актеров. Да и прав, конечно, был Станиславский в том, что и сам-то я был не крепко убежден, что спектакль так, как он получился, нуждается в перестройке, в авторских серьезных коррективах.

Я сообщил о неудаче моих переговоров с М. А. Булгаковым Константину Сергеевичу по телефону. Ответ его был очень короток: