вы видели, чтобы кого-нибудь из святых изображали с локтем на столе? Локти на стол из всех апостолов клал только один Иуда!
И строго внушали детям считать апостолов образцом бонтонных манер.
Остатки этой славной гвардии старого закала встречаются еще до сих пор в институтах и доживают свой долгий век законсервированные в классных дамах и инспектриссах…
Одна из них очень гордится, что ей удалось лично побеседовать с Александром П.
Государь, осматривая институт, увидел на стене портрет Петра Великого, и, обернувшись, спросил у классной дамы:
— Это кто?
Та, вся затрепетав от ужаса и счастья, перепутала все и пролепетала:
— Государь! Это ваш потомок.
Государь очень удивился, посмотрел на нее пристально и спросил:
— Сколько же вам лет?
Ей было тридцать, но язык ее согласился выговорить все, что угодно, кроме этой цифры, и, щелкая зубами, она пробормотала:
— Тринадцать! — и заплакала.
Государь прекратил расспросы.
Но это — лучшее и самое гордое воспоминание в ее жизни.
Недавно в подведомственном ей классе решили исключить одну воспитанницу-хохлушку Мазько за недостаток математического воображения. Никак не могла понять, что между двумя точками можно провести только одну прямую линию.
Нарисует на доске две точки, каждую с добрый кулак величиной, начертит между ними пять-шесть линий и торжествует:
— Га! Чи-ж неможно?
Вот за все это, а отчасти и за «га!», от которого никак не могли ее отучить, решили ее отправить домой.
За девочкой приехал отец, здоровенный степной помещик, и стал упрашивать классную даму, чтоб она оставила его дочь еще хоть на годок.
Та отказала.
— Я здесь ни при чем, раз сама maman (так называют начальницу) решила, что вашу дочь нужно удалить.
Помещик вдруг вспыхнул и, топнув ногой, выпалил:
— Я прекрасно знаю, что моя Наталка дюже способная. И для меня ровно ничего не значит ауто-да- фе вашей начальницы!
Помещик хотел сказать «авторитет», да слово это, очевидно, в его обиходе было довольно редкое, а тут еще разгорячился, вот и вышло «ауто-да-фе».
Классная дама, однако, ничуть не удивилась. С «ауто-да-фе» она была знакома еще по Иловайскому. Она только очень обиделась и, придя в класс, немедленно вызвала к доске обреченную на изгнание воспитанницу.
— Мазько! — сказала она тоном упрека. — Ваш отец очень дурно воспитан. Он сказал, что для него ничего не значит… (всхлипывание)… ничего не значит ауто-да-фе нашей доброй maman!
Память об экзаменах сохраняется долго, у многих на всю жизнь.
Один старый генерал как-то жаловался:
— Каждую весну мука! Как лягу спать, так непременно во сне экзамены держу. Чушь! Ерунда! Будто я в корпусе, и меня вызывают: «Ваше превосходительство! Пожалуйте к доске»! Выхожу, и можете себе представить — ни в зуб! Спрашивают о каком-то Петре Амьенском. Молчу и чувствую, что провалился. Начинаю оправдываться… Я, — говорю, — не мог подготовиться. Я уже сорок два года в корпусе не был. Я полком командовал. «Это, — отвечают, — не резон. Покажите записку от родителей!» Ну, и провалили.
И генерал злился, распекал прислугу, укорял жену и обещал сыну, что отдаст его свиней пасти.
Пусть тот, кто никогда не проваливался во сне на экзамене, первый бросит в него камень.
Пусть!
Осенние дрязги
Каждый год в начале осени появляются на улицах бледные, растерянные люди с газетными вырезками или записными книжками в руках.
Это совсем особенные люди, и вы их сразу отличите в обычной уличной толпе.
У них шалые глаза, полураскрытый рот, шляпа, съехавшая на затылок. Они часто останавливаются среди улицы, бормочут что-то себе под нос, жестикулируют, рассеянно кивают головой наезжающему на них мотору и, зацепившись за собственную ногу, вежливо говорят сами себе «pardon».
Они могут столкнуть вас с тротуара, выколоть вам глаз зонтиком, но не сердитесь на них. Они не виноваты. Они хорошие. Они просто ищут квартиру на зиму.
Каждый год в начале осени появляются на дверях и воротах городских домов алые знаки, напоминающие кровь агнцев в дни исхода евреев из Египта.
И идут агнцы, и смотрят на алые знаки отупевшими бараньими глазами.
Открываются двери и ворота, и свершается жертва.
С утра приносят ворох газет.
Берутся длинные ножницы, и девица, специально приглашенная за свой кроткий нрав, начинает чтение:
— Квартира шесть к., др., пар., шв., тел.
— Что-о? — в ужасе переспрашивают неопытные слушатели. — Они себе, однако, очень много позволяют.
Неопытным всегда кажется, что «пар. шв. тел.» значит «паршивый телефон». Только с годами начинают понимать, что «пар. шв.» значит «парадная, швейцар», что, впрочем, не всегда исключает и паршивый телефон.
«Сдается угол для дамы. Здесь же стойло на одну лошадь».
Жутко!
Рисуются странные картины.
Дама в шляпке, в коричневой маленькой шляпке с мохнатым перышком. Сидит в углу на чемодане. А тут же в стойле большая лошадь жует и фыркает на даму. Гордая. За стойло плачено тридцать рублей, за угол — девять.
«Квартира 2 комнаты, на Фонтанке».
— Отчего же так дорого?
— Рази можно дешевле? — отвечает опрошенный дворник. — Эндака квартера, на судоходной реке, помилуйте!
Если вам удалось нанять подходящую квартиру — молчите. Не говорите никому ни единого слова, а то сами не рады будете.
Если вам удалось найти дивную квартиру за двести рублей и вы об этом расскажете вашим друзьям, те немедля осмеют вас и скажут, что «один их знакомый» взял точно такую же за восемьдесят.
Если вы прихвастнете и уменьшите облыжным образом цену вдвое, втрое, вчетверо специально для того, чтобы возбудить в ближних своих чувство приятной вам зависти, то окажется, что «один знакомый» живет в квартире в сто раз лучше вашей и получает за это еще и дрова и ничего не платит. Почему? А просто потому, что уж очень он хороший жилец.
Что, взяли?
Алые знаки — квартирные билетики — по большей части сухи и официальны.
