таком ключе: хозяин кабинета сидел на столе, свесив одну ногу, в правой руке он держал отполированную до блеска палку, похлопывая ею по ладони левой руки. На другом конце палки видны были бурые пятна.
— Ты, комиссар?
— Нет, я командир орудия, сержант. Документы же перед вами лежат.
На документах он сидел, но это было неважно.
— Бывший командир, — поправил меня гестаповец.
— Бывший, — согласился я, против этого не попрешь.
— Тогда, ты — еврей.
— С моей-то фамилией? Да и не похож я на еврея.
— Значит, ты — скрытый еврей.
— Нет, я не еврей. Насколько мне известно, среди моих родственников не было евреев.
А если и были, то незачем твоей гестаповской морде об этом знать. Зондерфюрер, помурыжив меня еще некоторое время, решил сменить пластинку.
— Кто вчера агитировал пленных в бараке.
— Никто не агитировал.
— Врешь! Не хочешь говорить правду?
— Я и говорю правду, никто никого не агитировал.
И так еще минут двадцать. Он явно пытался вывести меня из себя, чтобы я сорвался, ляпнул, что- нибудь не то и дал ему основание пустить в ход привычный инструмент. Но я держался. В конце концов, ему этот спектакль надоел, и он подвел итог нашей «беседы».
— Ты — хитрый скрытый еврей, который не хочет сотрудничать с немецким командованием. За это ты будешь наказан. Дежурный!
В комнату ввалился полицай, дежуривший в пропускном пункте. Щелкнул каблуками и вытянулся, прижав ладони к бедрам и чуть согнув руки в локтях. Как его фрицы выдрессировали! Настоящий цирк. А стоечка-то характерная, не врет наш советский кинематограф.
— В бункер, — отдал распоряжение зондерфюрер, ткнув в меня своим жезлом.
Когда меня выводили, Хватов все еще подпирал стену возле двери, мы успели перекинуться с ним взглядами. Бункером оказался холодный погреб, располагавшийся под сторожкой. В бункер вела узкая, крутая лестница. Полицай подождал, пока я спущусь вниз и закрыл дверь, отсекая дневной свет. Попытался найти хоть что-нибудь, на что можно присесть. Не нашел. Пришлось садиться на холодный земляной пол. Я уже настроился на долгое одиночество, но из дальнего угла неожиданно прозвучал хриплый с присвистом голос.
— А тебя сюда за что?
— Да так, ни за что.
— Осторожный.
Человек, видимо, хотел рассмеяться, но закашлялся. Прокашлявшись, продолжил.
— Без толку это все. Отсюда есть два выхода: в лес, на расстрел и в город, в тюрьму. Оттуда тоже никто еще не возвращался.
Это не карцер, как я считал вначале, а камера смертников! И только тут до меня дошло, что именно я совершил. Забыл, что здесь нет суда присяжных, адвоката и прокурора. Зондерфюрер сам может решить кому жить, а кому умирать. Посылая его провокаторов по известному адресу, мы только разозлили гестаповца и подписали себе смертный приговор. Надо было присесть с каким-нибудь из них, поговорить за жизнь, между делом поругать советскую власть, недобрым словом помянуть товарища Сталина, глядишь, и пронесло бы.
— А ты здесь давно?
— В лагере-то? Второй месяц. Лейтенант не хотел идти, как чувствовал. Начальство настояло, язык уж очень нужен был. Вот и пошли. И нарвались…
Собеседник опять закашлялся.
— Сильно били?
— Сильно. Только мне уже все равно, не жилец я.
Этому я поверил, по одному голосу было понятно — не врет.
— А сюда как попал?
— Бежать пытался.
Вот это сюрприз! Я осматривая периметр лагеря не нашел никаких лазеек, а он, выходит, придумал как открыть путь на волю. Впрочем, не стоит недооценивать парня, наверняка он из полковой или дивизионной разведки, значит, какая-никакая подготовка у него должна быть. И опыт. Однако ответ на мой вопрос разочаровал — разведчик не придумал ничего лучше, как напасть на полицая, дежурившего на пропускном пункте и попытаться завладеть его винтовкой. А дальше, как будет судьбе угодно. Попытка эта завершилась в бункере. Перед тем, как бросить сюда, разведчика избили до полусмерти и теперь он потихоньку угасал.
— А я скрытый еврей, — решил, наконец, представиться и я, — отказывающийся сотрудничать. Думаю, скоро еще одного приведут.
— Тоже еврея?
— Хрен его знает, чего там у этого зондерфюрера для отчетности не хватает.
Приблизительно через час дверь открылась, и в погреб спустился мой недавний знакомый — ефрейтор Хватов.
— Тебе что пришили? — приветствовал его я.
— Большевистскую агитацию.
— Понятно. Из меня еврея лепят, а… Тебя как величать, разведчик?
— Родители Виктором назвали.
— Виктор на рывок неудачно пошел, а все равно в одной яме лежать будем.
С помощью старожила бункера ввел Хватова в курс дела.
— А ты, вроде, и смерти не боишься?
— Боюсь, — признался я.
— Чего, тогда такой спокойный?
— Да поздно уже дергаться. Пока к стенке не поставили, можно спокойно сидеть, а как поставят…
Так перебрасываясь словами и фразами, мы просидели некоторое время. Даже мои биологические часы не могли мне подсказать, что сейчас снаружи: день или ночь? Тьма и тишина не давали никаких временных ориентиров. Мною овладела какая-то апатия — будь, что будет. Однако, когда заскрипела открываемая дверь и косое пятно света упало на пол погреба, сердце мое екнуло, а дыхание перехватило. Но оказалось, что нам принесли по кружке воды и кусочку хлеба, по большей части состоящего из опилок. Хватова полицаи припахали на вынос ведра, служившего парашей. Потом нас оставили в покое до утра.
Утром процедура повторилась. Мы уже подумали, что доживем до следующего вечера, но когда дверь распахнулась, сверху донеслось.
— А ну давай на выход! И этого с собой захватите.
Я встал. Руки и ноги сделались будто деревянными, а сердце бухало, как паровой молот. С Виктором вышла заминка, вытащить его по крутой узкой лестнице мы не могли, не рассчитана она была на такое. Один из полицаев, видимо, старший, принял решение.
— Оставьте его. Я здесь сам управлюсь, а ты этих за барак отведи.
— Прощай, разведчик.
Хватов тоже что-то хотел сказать, но обрушившийся сверху мат перекрыл все звуки. Едва мы выбрались, как старший из полицаев, нырнул вниз, направив ствол винтовки перед собой.
— Чего встали?! — набросился на нас второй. — Давай на выход.
Едва за нами закрылась дверь, как раздался негромкий, приглушенный стенами хлопок. В лагере, между тем, творилось что-то непонятное. Всех обитателей, кто мог передвигаться на ногах, согнали в толпу перед воротами. Народу явно прибавилось, видимо, вчера вечером или сегодня утром прибыла еще одна партия пленных. Немцев тоже стало заметно больше. Пулеметы с вышек настороженно глядели вниз. Толпа шумела, заливались лаем собаки, выкрикивались команды на русском и немецком языках. После тишины
