непреложные законы, которые не дано обойти никому».
Он обнаружил, что уже стоит рядом со стариком.
— Прекрасное утро, сэр, — проговорил он.
Старик кивнул. У него было смуглое лицо и борода под цвет его одежды. Эдгар не знал, что говорить дальше, но заставил себя остаться на месте. Старик продолжал молчать. Волны бились о нос корабля, но их плеск не был слышен из-за гула паровых машин.
Ты впервые в Красном море, — сказал старик, его голос был глубоким, говорил он с незнакомым акцентом.
– Да, это так, честно говоря, я первый раз уехал за пределы Англии...
Старик прервал его.
– Я должен видеть твои губы, когда ты говоришь, — сказал он. — Я глухой.
Эдгар повернулся к нему.
– Простите, я не знал...
– Твое имя?
– Дрейк... Вот... — Он сунул руку в карман и вытащил одну из визитных карточек, которые заказал специально для поездки:
Старик взял ее морщинистой рукой, вид этой маленькой карточки с затейливо выписанными буквами неожиданно привел его в смущение. Но когда он поднял глаза, Эдгар увидел в них заинтересованность, граничащую с удивлением.
– Английский настройщик. Человек, который должен понимать звуки. Хочешь услышать историю, мистер Эдгар Дрейк? Историю глухого старика?
– Тридцать лет назад, когда я был значительно моложе и еще не был изуродован болезнями старости, я служил палубным матросом, проходя этот самый маршрут, от Суэца до Баб-эль-Мандебского пролива. В отличие от теперешних пароходов, которые бороздят море напрямик, без остановок, мы плавали под парусами и пересекали море, двигаясь от одного берега к другому и бросая якорь в многочисленных маленьких портах и на африканском, и на аравийском берегу, в городках с названиями вроде Фариз или Гомейна, Тектозу или Уивинив. Многие из них уже поглотили пески. Там мы торговали с кочевниками, которые продавали ковры и горшки, найденные в покинутых городах пустыни. Однажды наше судно попало в шторм. Это была старая посудина, и на ней вообще нельзя было выходить в море. Мы преодолели рифы на парусах, но в корпусе открылась течь, и судно начало наполняться водой. Когда корабль стал окончательно разваливаться, я упал и ударился головой, потеряв сознание.
Когда я очнулся, я лежал на песчаном берегу один, среди обломков судна: за них я, должно быть, и ухватился, на свое счастье. Вначале я не мог пошевелиться и испугался, что меня парализовало, но потом обнаружил, что всего лишь туго обмотан тканью собственной чалмы, которая, видимо, развернулась и обвила мое тело, наподобие детской пеленки или покрова, который обнаруживают при раскопках в египетских песках на мумиях. Потребовалось немало времени, чтобы я окончательно пришел в себя. Я был весь в синяках, когда я пытался вдохнуть, мою грудь пронзала боль. Солнце уже поднялось высоко, мое тело покрылось соляной коркой, горло и язык пересохли и распухли. Бледно-синие волны плескались у моих ног. На куске корабельной обшивки, оказавшейся рядом со мной, можно было различить первые арабские буквы — три первые буквы того, что когда-то было названием судна.
С трудом я выпутался из чалмы и повязал ее обратно на голову. Затем поднялся на ноги. Вокруг меня простиралась ровная местность, но вдалеке виднелись горы, как бы иссушенные и голые. Как любой человек, выросший в пустыне, я думал лишь об одном: о воде. От наших путешественников я знал, что здесь, на побережье, часто встречаются заливы, образованные устьями небольших речушек. В большинстве из них вода солоноватая, но в некоторые, как говорили кочевники, впадают пресные потоки, берущие начало от подземных вод или из снегов, выпадающих на вершинах дальних гор. Поэтому я решил двигаться вдоль берега в надежде найти такую речку. По крайней мере морской берег не даст мне заблудиться, и, возможно, мне повезет увидеть проплывающий мимо корабль.
Пока я шел, солнце поднималось над холмами, и я понял, что нахожусь на африканском побережье. Это открытие было простым и пугающим. Каждый человек может потеряться, но редко он не ведает, песок какого континента у него под ногами. Я не знал здешних языков, и эти места, в отличие от аравийского берега, не были мне знакомы. Но что-то не давало мне впасть в отчаяние, может быть, молодость, а может быть, лихорадка, вызванная солнцем.
Не прошло и часа, как я достиг поворота береговой линии, где серебристая гладь моря вдавалась в песок. Я попробовал воду. Она была соленой, но рядом со мной я увидел одинокую тонкую ветку, которую принесло течением, а на ней — один-единственный лист, сухой и дрожащий на ветру. Во время своих путешествий и общения с торговцами я узнал кое-что о растениях: когда мы останавливались в Фаризе и Гомейне, мы покупали у кочевников травы. Я узнал тогда, что этот одинокий лист принадлежит растению, которое мы называем белайдур, а берберы — адиль-ууччн, его настой вызывает грезы о будущем, а ягоды, если их дать женщине, делают ее глаза большими и темными. Но в тот момент я меньше всего думал о приготовлении настоя. Я знал, что трава белайдур дорога, так как не растет на побережье Красного моря, ее можно найти лишь далеко на западе в лесистых горах. Это дало мне слабую надежду, что здесь были люди, а если так, то, возможно, в этом месте есть и вода.
И вот, поддерживаемый лишь этой надеждой, я направился прочь от моря, молясь о том, чтобы найти то место, где растет белайдур, а вместе с ним и воду, которую пьют торгующие этой травой.
Я шел весь оставшийся день и затем еще ночью. Я до сих пор помню луну, плывущую тогда по небу. Это не было полнолуние, но небо было таким ясным, что свет, льющийся на воду и пески, ничто не могло скрыть. И я совсем не помню, как я лег отдохнуть и заснул.
Я пробудился от негромкого постукивания пастушьего посоха и, открыв глаза, увидел двух юношей в одних набедренных повязках и с ожерельями на шеях. Один из них склонился надо мной, с любопытством разглядывая мое лицо. Другой, помоложе, стоял позади него, заглядывая через плечо. Несколько секунд вздохов мы оставались в таком положении, ни один из нас не шевелился, мы только смотрели друг на друга, я продолжал лежать на песке, а он присел на корточки и, обхватив руками колени, заинтересованно и безбоязненно наблюдал за мной. Затем я медленно поднялся и сел, не отводя взгляда от юноши. Я поднял руку и поприветствовал его на своем языке.
Юноша не шелохнулся. На мгновение он отвел глаза от моего лица и взглянул на руку, но тут же снова стал смотреть мне в глаза. Мальчик, стоявший позади, сказал ему что-то на языке, которого я не знал, и старший кивнул, все так же глядя мне в лицо. Он протянул свободную руку назад, младший мальчик достал из-за спины кожаный бурдюк и передал его старшему товарищу. Тот размотал тонкий шнурок, стягивавший сосуд, и протянул бурдюк мне. Я поднес его к губам, закрыл глаза и начал пить.
Я так страдал от жажды, что мог бы выпить десять таких бурдюков. Но в жару необходимо думать об умеренности: неизвестно, где они берут воду и много ли ее вообще. Закончив пить, я опустил бурдюк и протянул его обратно старшему, тот завязал его, обвив отверстие шнурком, даже не взглянув, сколько я выпил. Затем он поднялся и громко заговорил со мной, и хотя язык был мне незнаком, но командный тон ребенка, которому было поручено ответственное дело, трудно было с чем-либо спутать. Я ждал. Он заговорил снова, еще громче. Я показал на свои губы и покачал головой. Так же сегодня я показываю на свои уши. Но тогда я еще не был глухим. Эта история еще впереди.
Юноша рядом со мной снова заговорил, громко и отрывисто, как будто был сильно раздосадован моим поведением. Он стукнул своим посохом о землю. Я выждал немного и медленно поднялся, показывая, что я делаю это по своей воле, а не из-за его криков. Я не хотел позволять мальчишке командовать собой.
Когда я поднялся, я впервые смог разглядеть окружающий нас пейзаж. Оказывается, я заснул почти рядом у воды: не больше чем в тридцати шагах впереди я увидел залив, образованный устьем реки, куда
