носит прозвище «бульдозер», полученное из-за технократического радикализма тех решений, которые он принимал, как топ-менеджер Тихоокеанского телекоммуникационного консорциума.
Чизвик, тем временем, снял пиджак и повесил на спинку стула, расстегнул верхнюю пуговицу снежно-белой рубашки, закатал рукава и энергично потер руки. Затем мягко прошелся взад-вперед перед публикой, и изобразил широкую улыбку, подозрительно напоминающую оскал крупного хищника.
— Ну, разберемся, — начал он, — что, как и зачем сказал мистер Остенбрю. Начнем с того, «как?». Допустим, он сказал бы: «Цель науки — построить людям комфортабельные дома, обеспечить их здоровой пищей, создать им условия для качественного отдыха и любви, сократить рабочий день, и устранить тяжелые формы труда, чтобы люди могли жить полнокровной, счастливой жизнью, не опасаясь ежечасно за благополучие и безопасность для себя и своих близких». Тогда его филиппика превратилась бы в банальность, трюизм, который можно выразить совсем коротко: «цель науки — свобода и благополучие людей». Да, именно так. Некоторые говорят, что цель науки — поиск истины, но поиск истины — средство, а не цель. Научная истина не нужна обществу сама по себе, нужны ее плоды: технологическое могущество человека, возможность устанавливать свою власть над окружающей природой и собственным телом. Ради обретения этого могущества, общество и содержит нас, ученых. Но вернемся к моему оппоненту. Почему он назвал жилище — хлевом, а любовь — спариванием? Может, он считает нас с вами, леди и джентльмены, не людьми, а свиньями, воображая себя нашим пастухом? Давайте мы спросим у него. Мистер Остенбрю, что побудило вас использовать слова «хлев» и «спаривание»?
— Что меня побудило? — переспросил тот, — ни что иное, как ваше отношение к человеку, его низведение до уровня бесчувственного скота, жаждущего только потреблять и не способного подняться над своим корытом до такого высокого чувства, как любовь.
Дориан хлестко ударил кулаком правой руки в раскрытую ладонь левой. Звук получился, как от щелчка кнута.
— Остенбрю утверждает, что я низвожу человека до уровня скота, — сказал он, — забавно слышать это от человека, только что сравнившего почтенную публику с ленивыми свиньями, спаривающимися в хлеву. Но слова сказаны и требуют обсуждения. Итак, мистер Остенбрю, какого же именно человека я низвел до уровня бесчувственного скота, неспособного к любви? Свою жену? Двоих наших детей? Мою приемную дочь? Ее сына, которого я считаю своим внуком? Моих студентов? Моих сотрудников? Назовите, с кем конкретно я совершил этот грязный поступок, и мы проверим, правда ли это.
— Вы думаете, что я не могу назвать имена? Ошибаетесь! — Ной Остенбрю потряс в воздухе пластиковой папкой, — здесь более двухсот имен, а восемь самых одиозных случаев я изучил подробно. Каждый случай это трагедия, это распавшиеся семьи, это брошенные дети и дети, ушедшие из семьи, это разрушенные жизни…
Математик требовательно протянул руку
— Дайте сюда папку.
— Зачем?
— Должен же я знать, в разрушении чьей жизни меня обвиняют.
— Здесь свидетельства не против вас, а против Ледфилда!
— Как это понимать, сэр? — повысив голос, спросил Дориан, — Вы, на глазах у суда и у миллионов телезрителей, которые сейчас находятся перед экранами, обвиняете меня в том, что я низвел до скотского состояния более двухсот человек. Но когда я хочу узнать, что же это за люди и чем я им повредил, вы прибегаете к нелепым уверткам. Шутки кончились. Дайте мне папку, или я немедленно попрошу суд возбудить дело о клевете, и будьте уверены, я вытрясу из вас и вашего фонда все, до последнего цента!
— Мистер Остенбрю, — вмешался судья Морн, — требования мистера Чизвика вполне обоснованы и я настоятельно рекомендую вам дать ему возможность ознакомиться с вашей папкой.
Остенбрю поджал губы и положил папку на стол.
Дориан мгновенно вытащил оттуда бумаги и привычно разложил их веером. Всего минуты три он смотрел на них. Затем, отойдя от стола, прошелся туда-сюда по залу, заложив руки за спину. Только после этого заговорил:
— Леди и джентльмены! Чтобы не называть имена людей, чьим бедам посвящены эти бумаги, я прибегну к аналогиям. Когда эскимосам, аборигенам нашего Севера, жившим в ужасных, с нашей точки зрения, условиях приполярного холода и первобытной нищеты, дали современное комфортабельное жилье, инфраструктуру и хорошо оплачиваемую работу, их уклад разрушился, семьи распались, общественная жизнь потеряла привычный смысл. К эскимосам я еще вернусь, а теперь…
— Свидетель, позвольте вас прервать! — воскликнул Стилмайер и, обратившись к судье, добавил, — Ваша честь! То, что сейчас рассказывает мистер Чизвик, не имеет никакого отношения к делу! Я прошу…
Судья Морн жестом остановил его.
— Прокурор, напоминаю, что именно вы подняли вопрос частного обвинения, которое мы сейчас рассматриваем. Нежелательно, чтобы впоследствии суд упрекали в недостаточном исследовании обстоятельств дела. Суд считает здесь уместной свободную дискуссию, и эти двое будут говорить столько, сколько сочтут нужным. Продолжайте, Дориан.
Математик с достоинством поклонился.
— Благодарю вас. Теперь случай из моего опыта. На одном моем летнем семинаре некий юноша слишком энергично вертелся. Предметом его беспокойства была юная леди, чья одежда состояла лишь из коротких штанишек и двух лент, расположенных на манер подтяжек. Как обычно в таких случаях, я пошутил, что симпатичная фигура, которую он столь увлеченно изучает, хотя и достойна всяческого внимания, но не является предметом сегодняшнего занятия. Реакция юноша была парадоксальной: он пришел в сильнейшее возбуждение, покраснел, вскочил и, переворачивая мебель, бросился вон из аудитории. Позже у него возникли серьезные проблемы, и он покинул университет. Причина была такова: Юноша воспитывался в семье со строгими пуританскими нравами и получил среднее образование в школе с раздельным обучением полов и другими архаичными правилами того же рода. В результате, университетская раскованность жизни стала для него источником психической травмы.
— А почему вы, профессор Чизвик, позволили студентке присутствовать на занятиях в таком вызывающем и оскорбительном виде? — спросил Ной Остенбрю.
— Не понимаю вас, — сказал Дориан, — из чего вы заключили, что ее вид был вызывающим и оскорбительным?
— Но вы же сами описали, как она была одета!
— Да. И как же из этого следует ваш вывод?
Остенбрю ненадолго растерялся, затем, вновь обрел уверенность и язвительно спросил:
— А разве не вы сказали о психологическом срыве, который испытал от ее вида хорошо воспитанный юноша?
— Леди была одета нормально, но юноша был воспитан отвратительно. Вид обнаженного участка женского тела вызывал у него острую реакцию, которую он считал порочной.
— Ах, вот как, — произнес Остенбрю, — интересно, что бы вы сказали, если бы ваша жена или дочь появилась в общественном месте в подобном виде.
— Наверное, пару комплементов, — ответил Чизвик, — я всегда так делаю.
— То есть, вы позволяете своей жене и дочери одеваться, как шлюхам?
Математик посмотрел на своего оппонента, как на экзотическое насекомое, и произнес:
