проволочными изгородями. Я знавал одну девушку, которая жила на Двадцать пятой улице.
Милая улица. Милая девушка. Я любил такой Бэй-Сити.
Эта девушка безусловно не задумывалась о кварталах бедноты, где в развалюхах-казармах жили негры и мексиканцы. И о портовых пивных, сгрудившихся на плоском берегу, к югу от скал, о провонявших потом танцульках, о лавочках, где курили марихуану, о жуликоватых лисьих мордах, спрятавшихся за развернутыми газетами в слишком тихих холлах гостиниц, о карманниках и сутенерах, о пьяных матросах и спекулянтах, о сводницах и проститутках.
Я подошел к двери камеры. В коридоре никого не было. Коридор был сумрачен и молчалив. Жизнь здесь не била ключом.
Посмотрел на часы. Девять пятьдесят четыре. Время идти домой, надевать домашние туфли и садиться за шахматы. Время для стакана славного прохладного напитка и долгой уютной трубки. Время положить ноги на стул, сидеть тихо и ни о чем не думать. Время, позевывая, полистать журнал. Время быть человеком — отцом семейства, хозяином своего дома, у которого нет никакого другого дела, кроме наслаждения ночным воздухом, кроме отдыха перед завтрашним трудовым днем.
Служащий в серо-синей тюремной форме шел вдоль камер, посматривая на номера. Он остановился перед моей камерой, отпер дверь и посмотрел на меня с тем жестким выражением, которое они здесь обязаны сохранять на лице всегда, всегда и всегда: «Я из полиции, дружок, Я парень крепкий. Смотри-ка, браток, а то мы тебя так отделаем, что забудешь, мужчина ты или баба. А ну-ка, выкладывай, браток, выкладывай всю правду, выкладывай, выкладывай, не забывай, что мы парни крепкие. Мы из полиции, а с такими бродягами, как ты, мы делаем, что захотим».
— Выходи, — сказал он.
Я вышел из камеры, он снова запер дверь и пальцем показал, куда идти дальше. Мы подошли к высокой стальной решетке, он отпер ее и опять запер за нами. Ключи весело позвякивали на большом стальном кольце. Спустя некоторое время мы прошли через стальную дверь, которая снаружи была выкрашена, как деревянная, а изнутри напоминала люк на военном корабле.
Дегамо стоял у шкафа и разговаривал с сержантом-писарем. Он повернулся ко мне и спросил:
— Ну, как дела?
— Хороши.
— Нравится вам наша новая тюрьма?
— Ваша тюрьма мне очень нравится.
— С вами хочет поговорить капитан Уэббер.
— Очень рад.
— Я вижу, у вас теперь нет других слов, кроме похвал.
— В настоящий момент нет, — подтвердил я, — здесь нет.
— Вы хромаете, бедняжка? Неужели споткнулись?
— Да, — сказал я. — Споткнулся о резиновую дубинку. Она подпрыгнула и укусила меня в левое колено.
— Какая жалость! — произнес Дегамо без всякого выражения. — Получите у писаря ваши вещи.
— Мои вещи при мне. У меня ничего не отбирали.
— Да? Это хорошо, — сказал он.
— Да, это хорошо, — подтвердил я. Писарь поднял голову, внимательно посмотрел на нас обоих и сказал:
— Надо было бы вам видеть Конни, его миниатюрный носик. Производит незабываемое впечатление. Он у него размазан по всему лицу, как сироп по вафле.
Дегамо спросил с отсутствующим видом:
— А что случилось? Он ввязался в драку?
— Не могу сказать, — ответил писарь. — Может быть, это та же самая дубинка подпрыгнула и укусила его.
— Для сержанта вы разговариваете чертовски много, — сказал Дегамо.
— Сержанты-писари всегда разговаривают слишком много, — ответил тот. — Видимо, по этой причине они и не дослуживаются до лейтенанта из следственного отдела!
— Видите, как мы здесь живем! — сказал Дегамо с иронией. — Как большая, счастливая, любящая семья!
— С сияющими улыбками на лицах, распростертыми объятиями и резиновыми дубинками в каждой руке.
Дегамо резко отвернулся. Мы вышли в коридор.
Глава 27
Капитан Уэббер высунул свой острый загнутый нос из-за конторки, увидел меня и сказал:
— Садитесь.
Я сел на жесткий стул с подлокотниками и примостил свою левую ногу так, чтобы она не касалась твердого края сиденья. Это была большая чистая угловая комната. Дегамо в углу скрестил ноги, задумчиво потирал запястье и смотрел в окно. Уэббер продолжал:
— Вы сами вызвали неприятности, и вы их получили. Вы ехали со скоростью пятьдесят пять миль в час, в черте города, вы не подчинились приказу остановиться, хотя слышали звук сирены и видели красный стоп-сигнал. Когда вас остановили, вы позволили себе оскорбить полицейского и ударили его в лицо.
Я ничего не ответил. Уэббер взял спичку, сломал ее пополам и бросил через плечо.
— Или, может быть, вы скажете, что они, по обыкновению, лгут? — спросил он.
— Я не читал рапорта, — сказал я. — Может быть, я и ехал со скоростью 55 миль в черте города. Полицейская машина ждала перед домом, который я посетил. Когда я тронулся, она последовала за мной. Я сначала еще не знал, что это полицейская машина. Я не видел причин, почему меня надо преследовать, поэтому мне все это не понравилось. Вот я и постарался прибавить скорости. Но я лишь хотел добраться до освещенной части города.
Дегамо обратил взгляд на меня. Уэббер нетерпеливо прикусил губу.
— Ну, а после того, как вы поняли, что это полицейская машина, вы развернулись посреди квартала и снова пытались удрать. Правильно?
— Правильно, — ответил я. — Но дайте мне возможность говорить свободно, если хотите, чтобы я все объяснил.
— Свобода слова мне не мешает, — сказал Уэббер. — У меня слабость к свободе слова.
Я заявил:
— Эти полицейские, которые меня поймали, поджидали меня перед домом, где живет жена Джорджа Талли. Они зашли к ней раньше, чем я. Джордж Талли был здесь, в Бэй-Сити, частным детективом. Я хотел с ним поговорить. Дегамо знает, о чем я хотел с ним говорить.
Дегамо вытащил из кармана спичку и начал спокойно ее жевать. Он кивнул без всякого выражения. Уэббер и не посмотрел на него.
Я сказал:
— Вы дурак, Дегамо. Что вы ни задумаете — все глупо, да и выполняете задуманное по-дурацки. Когда вы вчера потребовали у меня ответа перед домом Элмора, вы сходу начали грубить, хотя для грубости не было никаких оснований. Вы возбудили мое любопытство, хотя до этого у меня не было никакого интереса к Элмору. Вы даже проговорились о том, как мне удовлетворить свое любопытство, если дело покажется мне важным. Если вы хотели уберечь своих друзей, то вам надо было держать язык за зубами и ждать, не предприму ли я сам чего-нибудь. А сам бы я никогда ничего не стал предпринимать. Именно так вы могли бы избежать того, что теперь дело пошло полным ходом.
Уэббер проворчал:
— Черт возьми, что здесь общего с вашим поведением в двенадцатом квартале Уэстмор-стрит?
— Это связано с делом Элмора. Джордж Талли расследовал дело Элмора, пока его не засадили за
