ее стремлении разгадать тайну инициалов.
Надежда была девушка современная, образованная, а главное – умела работать с материалом. То есть, просчитывая все возможные варианты, быстро и точно определяла, что искать и где именно. Помогало, конечно, и знакомство с аборигенами.
Марина Олеговна Наружкина встретила ее с распростертыми объятиями. За кофе из чашечек на ножках и с позолотой еще раз выразила племяннице соболезнование в связи с кончиной ее дорогой тети и дала указание подчиненным всячески содействовать столичному кандидату наук – какая разница каких – в ее изысканиях.
– Если паче чаяния и о моих предках что-нибудь найдете, то не сочтите за труд соблаговолить… – Мэрша запуталась в великосветской фразе, плюнула с досады и докончила: – В общем, если что интересненькое узнаете, Наденька, сообщите мне. Хорошо? А то все недосуг в родословной покопаться.
– Конечно, – закивала довольная Надежда.
Самые ценные архивные документы были выставлены в местном музее истории и быта. Располагался он в большом деревянном двухэтажном особняке, до революции принадлежавшем купцам Кологривовым. Дом давно требовал ремонта, но четыре работника музея – директор, научный сотрудник, бухгалтер и уборщица – боялись даже заикаться об этом. Не ровён час, обратит кто ушлый внимание на выигрышное расположение дома да на землю вокруг него, окруженную высоким забором, тогда наверняка особняку как объекту истории и культуры придет конец…
Надежда побродила по комнатам музея, вчитываясь в пожелтевшие листы, исписанные от руки, с печатями и без, всматриваясь в портреты и фотографии, но ничего стоящего для себя не обнаружила. Сотрудники музея ей тоже ничем помочь не смогли.
– Существует предание, что какой-то заезжий гусар из столичных повес соблазнил черт-те знает когда местную девушку из крестьян, а затем, как водится, бросил. Девушка же от огорчения, а может, и от стыда утопилась потом в Волге. Как раз с того самого обрыва кинулась в воду, что возле вашего дома, – рассказал ей научный работник музея и по совместительству учитель истории одной из местных школ Иван Андреевич Перышкин. – Неужели Неонила Порфирьевна вам об этом не рассказывала?
– Господи, конечно, рассказывала, – вспомнила Надежда. – Только в одно ухо влетело, в другое вылетело. Кто же всерьез воспринимает такие байки, их слушают как волшебные сказки.
– Не знаю, не знаю. Вам решать, – ответил Иван Андреевич.
Далее путь Надежды лежал в архив. На него она возлагала большие надежды. Все, что сохранилось от незапамятных времен до семнадцатого года прошлого столетия, хранилось в башне бывшего монастыря. На металлических полках без какой-либо особой системы и зачастую не по годам были сложены папки, коробки, свертки с документами, книги регистрации и прочие свидетельства истории на бумажных носителях.
Заведовал хранилищем седой высокий старик в круглых очках, черных сатиновых нарукавниках, непременных валенках и меховой безрукавке – в каменной толстостенной башне и летом было холодно. Жил старик в двух шагах от места работы, в приземистом каменном строении посреди зарослей лопухов, бывшем некогда монастырской кухней. Эта кухня, башня да кусок стены было все, что осталось от некогда богатого мужского монастыря.
– Не знаю, что уж вы тут найти надеетесь, барышня, только я с вами сидеть в этой сырости не намерен, – с ходу заявил он Надежде. – Марина Олеговна позвонила и сказала, что вам можно полностью доверять, так что вот ключи. – Старик положил на канцелярский стол у узкого окошка связку железяк внушительного вида. – Когда соберетесь уходить, крикнете в окно. Я услышу, поднимусь и проверю, все ли в порядке. Потом при вас запру дверь и бумажкой с печатью заклею.
– А зачем тогда вы мне ключи оставляете? – удивилась Надежда.
– Как же иначе? С вами сидеть – здоровье не позволяет. Запереть вас снаружи я не могу – вдруг пожар. Тьфу-тьфу-тьфу…
– Действительно, тьфу-тьфу-тьфу. Тогда оставьте дверь незапертой.
– Не могу. А если злоумышленники какие сюда ворваться захотят и документы похитить? Когда дверь на замке, ее никому не одолеть с ходу. И у вас будет время крикнуть мне: «Михалыч, на помощь!» Я и прибегу скоренько.
– Я лучше займу круговую оборону и буду отстреливаться, – пробормотала себе под нос девушка.
Но старик, видимо, услышал только одно, до боли знакомое последнее слово.
– Да где уж вам, молодым. Кишка тонка, – пренебрежительно махнул он рукой и зашаркал к выходу снимать валенки.
Старик всегда оставлял валенки внутри, возле двери архива. Они числились на балансе хранилища и были снабжены инвентарными номерами, написанными на голенищах черной несмываемой краской.
Когда громыхнули металлические, пожаростойкие створки, Надежда оглянулась по сторонам, прикидывая фронт работ. Сегодня она собиралась только определить, что на какой полке и в каком углу находится. Сердце ее забилось часто и гулко. Глаза загорелись охотничьим азартом.
Она с душевным трепетом подошла к первому стеллажу слева, сняла сверху самую древнюю на вид папку, сдула с нее пыль, отнесла к столу и раскрыла…
Три часа спустя, зябко поеживаясь и переступая с ноги на ногу, Надежда стояла на каменных ступенях у входа в башню и с нетерпением ждала, когда же Михалыч наконец запрет дверь. Но одинокий старик никуда не торопился и с удовольствием рассказывал о важности своей работы. Как поняла девушка, будь воля Михалыча, он бы вообще никого в башню не пускал, чтобы зря документы руками не хватали.
– А зачем же тогда их хранить, если никому не показывать? – не без язвительности спросила Надежда.
– До лучших времен. Документ, он вылежаться должен, чтобы ценность приобрести. К нему с умом подходить надо. Вот вы, например, – Михалыч окинул девушку с головы до ног пренебрежительным взглядом: желтая майка с зеленой, скачущей галопом лошадью и надписью латинскими буквами «мустанг» на груди, джинсовые бриджи в обтяжку, рыжие кожаные босоножки, оставляющие открытыми пальцы ног с розовым перламутровым педикюром, и сплюнул в лопухи, – разве вы поймете, почему я за последние пятьдесят лет ни одной газеты не выкинул. Всех их по номерам складываю, веревочкой перевязываю и сверху листок прикладываю с названием издания, количеством штук в связке и датами.
– Зачем?
– Как это зачем? Лет через сто это же будет бесценный исторический материал. Глядишь, над полками с этими подшивками мой портрет повесят и имя мое напишут: Виктор Михайлович У хоботов. Вот так-то!
– Что ж вы в архиве, Виктор Михайлович, такой порядок не наведете?
Старик с усмешкой посмотрел на нее:
– Да для этого всей жизни не хватит. Потом еще придет какой-нибудь молодой да ранний, когда архивариусам приличные деньги платить станут, и все по-своему переделывать начнет да мою работу хаить. А дома я сам себе хозяин, как хочу, так и делаю.
– И то верно, – согласилась Надежда, которой очень уж не терпелось выйти из густой холодной тени, которую отбрасывала башня, на теплое послеполуденное солнышко.
В архиве она промерзла до костей, даже влезла в безразмерные валенки Михалыча, как была, в босоножках. Но это не спасло от мурашек, которые бегали по плечам и спине. «Завтра обязательно оденусь потеплее, – решила она. – Поскорее бы только это завтра наступило».
Это-то и сгубило план Владимира. Он уже видел, как они будут сидеть с Надеждой рядышком, возможно даже обнявшись, и шаг за шагом раскрывать тайну медальона с загадочными инициалами. Сопоставлять факты, находить объяснения туманным записям, строить и обсуждать правдоподобные версии, а над ними станут незримо витать души влюбленной парочки, настраивая на романтический лад. Не тут-то было!
Надежда привыкла работать одна, без ассистентов и помощников, словом, рассчитывала только на себя. И пресловутое «одна голова хорошо, а две лучше» было ей не указ. Так что для Владимира наступили не то что очень уж тяжелые, но довольно тягостные денечки.
Удивительно, как угрызения совести могут повысить самооценку личности. Владимир в глубине души переживал оттого, что ввязался в авантюру с «охмурением» Надежды. Он, естественно, увлекался прекрасным полом вообще, а как художник не мог не восхищаться красивыми линиями и идеальными
