накопятся, - объяснил санитар, сматывая шланг, - чего ради одного мараться».
Урвиний Ветранион
Сын отпущенника, Урвиний был фракиец и получил римское гражданство после эдикта Каракаллы. Пережитками варварства у него сохранились лишь борода и дурная латынь. Он служил в дунайских легионах: откупался десятью ассами от свирепого центуриона, измерял возраст увечьями, в стужу мёрз, в жару изнывал и, косясь на серебряного орла, колотил мечом о щит. Раз его когорта попала в засаду, и, прежде чем он раскроил череп германскому лучнику, пущенная стрела выбила ему глаз. С тех пор он разуверился в мировой справедливости. «Видно, Создатель был крив, когда делал Вселенную», - думал он в ночном дозоре. Завернувшись в плащ и опираясь на копьё, он вглядывался в блестевшую под луной реку, навевавшую мысли об Ахероне. Здесь, на границе, мир представлялся сумрачным и таинственным, как темневший по ту сторону лес. Вспоминая оскаленные лица германцев, Урвиний находил его яростным, но не прекрасным. И хотя он держал мир на кончике копья, как философ - на кончике языка, он не мог простить, что в нём оказался. С годами Урвиний перестал кормить небо дымом жертвенных костров, молиться перед битвой и гадать по звёздам. Он стал, как слетевший с дерева лист, разочаровавшись и в древних богах, и в провозглашённой сенатом божественности цезарей.
«Смертный не может обожествить смертного», - думал он, поражаясь и тому, что Бога не выбирают, а получают, как имя, при рождении.
В это время на Дунай проникли слухи о Распятом. Но иудейские мифы вызывали у Урвиния кривую усмешку. Он не мог взять в толк, зачем Богу, придумавшему искалеченный мир, калечить ещё и себя. А воскресение было выше его понимания. Быть - значит страдать, не быть - и в этом разгадка мирозданья - значит блаженствовать. Урвиний мечтал раствориться во Вселенной, его раем было окончательное, безмятежное забытье.
Жизнь для него ничего не стоила, он часто испытывал судьбу, и на двенадцатом году службы за храбрость его перевели в преторианцы. Вечный Город встретил его эпитафиями вдоль Аврелиевой дороги. По надгробиям хлестал дождь, промочивший шерстяную тунику, одинокие склепы равняли хозяев и рабов. «Скитание тени», - думал Урвиний, не веря больше ни в елисей- ские поля, ни в тартар.
В казармах к нему отнеслись без уважения. Переняв нравы черни, гвардейцы давно оценивали человека в сестерциях. Но вскоре Урвиний, угадавший победу заговорщиков, был отмечен венком. Он отнёсся к нему с равнодушием, которое приняли за скромность.
Жизнь кружилась, бессмысленная, как календарь. В праздники он посещал театр. «И боги тянут жребий, - заламывали руки актёры, - кому - пир, кому - траур!» «В хаосе не может быть ни печали, ни радости», - уставившись единственным глазом, возражал Урвиний. «Наша жизнь», - думал он, глядя на сочившуюся в опилки кровь гладиаторов.
Ходил он и в лупанарий к старой, морщинистой гетере. «Красоту, как и деньги, не сбережёшь, - оправдывалась она. - В прошлое нет возврата». А, бывало, теребя редкие кудри, блуждала в днях своей молодости, когда волосы были черны, как воронье крыло, и не могла вернуться. Потому что и из прошлого нет возврата. Идя в казарму вдоль сточной канавы, Урвиний зажимал нос, думая, что наслаждения и муки одинаково ничтожны.
- Любовь дарит жизнь, а смерть - тлен, - рассмеялся дежуривший у ворот караульный.
- Любовь дарит суету, а смерть - покой, - отрезал Урвиний.
И возненавидел любовь.
Плебеи соседнего квартала, тайно поклонявшиеся восточным богам, позвали Урвиния к своим жрецам. Мантрами и бичеванием они доводили себя до экстаза. Но бесноваться и вопить значило для Урвиния терять достоинство. К тому же их богам нужно было что-то осязаемое - пролитое на алтарь вино, рассыпанные зёрна или кости барана.
В февральские ноны император решил узнать у предсказателей судьбу. В поле вынесли Юпитера, седовласый авгур, подняв жезл, чертил небо над оливковой рощей.
Урвиний стоял в оцеплении. На вечерней трапезе он перебрал вина, и хмель ещё кружил голову. «Скитания тени», - стучало в висках. И он не выдержал. «Будь проклят Создатель!» - выкрикнул он, чувствуя, как приближается тишина, желанная и вечная. Сейчас он окунётся в неё, как птица, скользнувшая в синеву, сейчас сон сомкнёт единственное око! Выхватив меч, Урвиний бросился на статую.
Ему грозил крест, но право свободного даровало казнь от железа. Он выслушал приговор, безразличный к позору, как прежде - к почёту.
Свой рай Урвиний обрёл на кладбище преступников.
Даниил
На вид ему лет сорок, у него умные, усталые глаза. «Затравленный интеллигент», - вместо отчества добавил он, представляясь. Познакомились в поезде, говорили о погоде, политике, всеобщей неустроенности...
Была ранняя весна, за окном плыли грязные поля и залитые солнцем голые леса.
- Хотите сон? - предложил вдруг Даниил, когда принесли чай. - Забавный и одновременно жуткий.
Я кивнул.
- Это продолжается много лет, - произнёс он со странной улыбкой, и его речь, перекрывая грохот колёс, сделалась похожей на глухой лай. - Из ночи в ночь повторяется один и тот же сон, точно заблудившийся гость возвращается к хозяину. Он мало отличается от яви, в нём я живу по тому же адресу, в окружении тех же вещей, людей и мыслей, разве что чувства мои обострены, как это бывает в снах. - Его взгляд упёрся мне в переносицу. - Так вот, в этом сне мне предстоит суд. Люди под чёрными капюшонами, строгие, как само небо, допрашивают меня в доме с решётчатыми окнами и лампадами по углам. Поначалу я держусь уверенно, но их равнодушный, казённый тон сбивает меня, и я заискиваю, как в детстве, когда не приготовил урока.
Однако поначалу всё идёт гладко. И тут заходит речь о моём аттестате (этот диалог обычно повторяется слово в слово):
- Я его потерял, - бледнею я.
- Ах, вот как! Извольте получить заново.
- А как? - чувствую я недоброе.
- Как все! Пройти школьный курс, сдать экзамены. Ровный, холодный голос, в котором читается презрение.
- Может быть, экстерном... - в ужасе шепчу я, трепеща бабочкой на булавке. - У меня за плечами университет.
Они неумолимы. Им нужна бумажка. Вы позволите? - Даниил потянулся за сигаретой. - Для вида я юлю, доказывая взрослость, прекословлю, но в душе уже смиряюсь с партой, тетрадями и рукавами в мелу.
А потом опускается тьма, и человеческая кисть на извести против лампады выводит мне приговор.
В следующее мгновенье я уже сижу в классе. «Верзила!» - дразнят меня школяры, я отвечаю им тумаками, а молодая учительница снисходительно прощает мне чернильные кляксы. Мелькает календарь, который я отмечаю каникулами, и постепенно привыкаю к своему положению. Лишь иногда жалуюсь директору. «Понимаю, голубчик, - сочувствует он. - Потерпите, что-нибудь придумаем». Его слова вселяют надежду, я завожу друзей, среди которых много прежних, умерших товарищей, и мне уже не стыдно, что превратился в мальчишку. Как все узники, я перестаю думать, почему оказался в тюрьме, я считаю, сколько лет в ней быть. - Даниил, не мигая, уставился в точку. - Вот такая загадка, такой
