до сих пор не решаюсь показать.
Недавно мне пришлось совершить марш-бросок в 52 км. Была в бригаде на слете комсоргов подразделений. Закончился слет, прибыла обратно, а за это время рота передислоцировалась в Снигиревку. И пришлось мне совершать передислокацию самой, в единственном числе, совершенно не зная дороги. Когда солнце стало в зените, решила сделать привал. Сняла сапоги (они из плащ-палатки и тесноваты), разложила портянки и прилегла на травку. Успела только взглянуть на бездонное небо и отключилась. Проснулась от каких-то звуков. Невдалеке на бугорке стояли мои сапоги, а по дороге удалялись какие-то солдаты. Хорошо, что совсем не унесли.
Решила больше не отдыхать. Прибыла в Снигиревку, когда было уже совсем темно, подошла к мосту и увидела наших. Алеша бросился ко мне, обнял крепко, прижал к себе: сержантик мой дорогой!
Я так была рада, как будто не видела его целую вечность. Устала ужасно, еле стащили сапоги — портянки были все в крови. Неделю после не могла надеть сапоги. Сидела с перевязанными ногами. Лида Лебедева подарила мне шинель-пальто, ее носят без ремня с поясом, который пришит к ней. Ночью я сижу на мосту, на балках и сплю сидя. Удивляюсь сама, как ни разу не свалилась в воду. Мне снова нет смены. Кругом стук, грохот, а я все равно сплю. Солдаты решили надо мной подшутить — концы незастегнутого пояса прибили гвоздями и рявкнули: ВОЗДУХ!!! Я и не подумала проснуться, когда меня прибивали гвоздями, но на ВОЗДУХ!!! прореагировала мгновенно — попыталась вскочить, но не тут-то было: гвозди держали крепко. Окружающие были в восторге — чуть в воду от хохота не попадали. А мне было не до смеха. На такие шуточки способен только третий взвод — Сережка Шишков, Федорищев. Там таких умников хватает. Но никто не признался.
Путешествовать одной мне приходилось не один раз. Перед Снигиревкой рота ушла ночью, а меня забыли. Капитан приказал ротному Геббельсу Уляшину разбудить меня, и никто не предупредил, что возможен такой вариант.
Я поднялась, еще было темно, пошла снимать пробу, а кухни не обнаружила, и пришлось мне догонять роту. Волновалась ужасно, думала, что у меня уже начались зрительные галлюцинации — увидела впереди белый снег, но подошла поближе, и снег оказался белым песком. Только во второй половине дня увидела на горизонте длинную тощую фигуру, размахивающую руками, и рядом — маленькую. Нетрудно было догадаться, что это Сапожников и Федорищев. К счастью, они сделали привал, и я их догнала. Это было чистой случайностью, я ведь могла пойти в противоположном направлении.
Пошла полоса невезения, в бригаду забрали Алешу заместителем начальника политотдела по комсомолу. Я совсем затосковала. А сегодня вечером примчался ординарец Тарасова, сказал, что тот заболел и просит прийти. Я пошла с санитарной сумкой, вхожу в квартиру и вдруг… навстречу мне поднимается Алеша! Господи! Как я была рада! Долго гуляли мы с ним в этот вечер, о чем только не говорили… А когда уходил, было такое горькое чувство потери, ведь его уже не будет рядом.
Утром меня вызвали в штаб. Там я узнала, что меня переводят во вторую роту. Командир роты Томилин не смог ужиться ни с кем из медиков и потребовал меня к себе. Уж этого я никак не ждала — Алешу забрали, да еще с ротой хотят разлучить. Все это как снег на голову. А приказ уже подписан. Всем кажется, что я спокойная, выдержанная, но вот уж если надо, то я забуду об этом. Приняла решение — во вторую роту не ходить, скорее штрафная, чем вторая. Будь что будет. На всякий случай подготовила морфий, разрабатываю план отравления, Петька Соболев посвящен в заговор. Вот он-то и выдал меня с головой капитану. Я пришла к нему и так разревелась, что он испугался. Он при мне стал звонить Зырянову. Тот говорит, что приказ есть приказ. Я попросила трубку и сказала ему — что такое приказ, я знаю, я в армии четвертый год, но этому приказу не подчинюсь, пусть отправляют в штрафную. В армии медик прежде всего должен знать людей, тогда и с диагнозами легче будет разобраться, ведь и симулянты могут голову морочить. Он мне ничего не сказал, положил трубку. На мое счастье, явился Кузьма Федорович. Я бросилась к нему, повисла у него на шее. Он сказал, чтобы я успокоилась и оставалась в третьей роте. Такими родными показались мне все офицеры — все хором просили, чтобы меня оставили.
Сегодня на Карнаватке утонул мальчик. Прибежали солдаты, притащили его мне — безжизненное посиневшее тельце. Я положила его на колено головой вниз и стала сдавливать ему грудную клетку. Сначала безрезультатно, а потом вода хлынула фонтаном из носа и рта. Билась я с ним часа два — искусственное дыхание, сердечные… и мальчик задышал. До вечера я от него не отходила, пока не убедилась, что все восстановилось, и мальчик будет жить.
Ночь просидела на плотине, а днем уйти не могла, Фирсов не явился — новый фельдшер, вместо Тамары, но ничем не лучше ее — пьяница и бабник, без конца где-то пропадает. Я положила под голову шинели и санитарную сумку и полусидя уснула на песочке. Во сне увидела, что будто бы у меня под гимнастеркой змея, и я ее схватила. Но змея сильно билась, и я, не выпуская ее из рук, стала кричать. От крика проснулась и пришла в еще больший ужас — у меня под рукой действительно что-то билось. Я так орала, что сбежалась вся рота. Окружили меня, видят, что под рукой что-то бьется, а что делать — никто не знает. Выход нашел Тарасов — я должна была не отпускать ее и стараться продвинуть как можно ниже, а он постарается ее схватить. В общем, он ее все-таки схватил и выдернул — это была громадная песчаная ящерица. А я неделю говорила шепотом.
Вот и настало время расстаться с Кривым Рогом. Прощай, 3-й Украинский, прощай, Кривой Рог, воспоминания о котором никогда не сотрутся в моей памяти. Куда едем — тайна за семью печатями.
Об Алеше ничего не знаю. Уже больше двух недель в эшелоне. У меня развилась такая депрессия, что я ничего не могу поделать — слезы льются в три ручья. Я никогда не была плаксивой и терпеть таких не могу. Со мной уже разговаривали и Безрук, и Цветков, но я все равно реву, наверное, и сам Верховный[22] на меня не подействует. Почти ни с кем не разговариваю и видеть никого не могу. Все приглашали в свой вагон, но только без Веры. Еду со вторым взводом. Тарасов говорит, что мне по штату положено быть здесь. Посмотрю на нового командира, и тошнить начинает. Несколько раз подходил ко мне Бикташев, он видит мое состояние, хочет помочь чем-нибудь и боится. Новый мл. л-нт мне предлагает дружбу. Я хотела плюнуть ему в рожу, так разозлило все это меня, все эти несчастные животные, что я снова ревела до полуночи. Пошла ложиться спать — мое место у пирамиды с оружием, потом лежит Вера, а дальше все остальные. Стала ложиться, и вдруг кто-то заключил меня в объятия, я подумала, что Вера нежностью воспылала, а это, оказывается, этот мерзавец не успокоился, лег рядом с Верой на мое место и ждал, когда я приду. Я его так двинула, что на него посыпались автоматы. Села рядом с дневальным у открытой двери и ревела до утра. А дневальный Лихачев, бедный заика, волнуется и не может ничего вразумительного сказать, гладит меня по голове, пытается успокоить. Я вспомнила, когда он обращался к Алеше, пытаясь выговорить товарищ старший лейтенант, тот кричал ему: «Давай без титулов!»
А утром Лихачев пошел к капитану и все рассказал. Потом старшина мне говорил, что и не знал о том, что капитан может так классически ругаться. Кричал на Кравченко и предупредил его, чтобы он не только прикоснуться ко мне не посмел, но и на пушечный выстрел не приближался, иначе пожалеет. Пришла Антонина Александровна, она меня не забывает, долго сидели с ней, а уходя она сказала этому кретину: «Хороша Маша, да не наша!» Белянкин тоже дал ему по мозгам. Я и сама в состоянии себя защитить, просто бесит это скотское отношение.
Три недели в эшелоне, пишу стихи, ни с кем не разговариваю — только формально. Меня приняли кандидатом в члены ВКП(б)[23]. Теперь на месте предстоит БПК[24]. Читаю историю ВКП(б), удивительно хорошо усваивается[25]. Проехали Курск, Белгород, Орел, Тулу. Стоим в Серпухове. Сколько воспоминаний, связанных с сорок первым годом, нахлынуло в связи с этим! Здесь мы убежали из ПЭПа[26]. Олюшка уже не служит, она — мать, родила сына. Послала ей стихи. Столько писала, и все не по душе, выбрасывала. Я их вообще выбрасываю, не держу при себе (хватит мне дневника), стыдно будет, если такая, с позволения сказать, поэзия кому-нибудь попадет. Но это все же решилась ей послать и пишу в дневник:
